Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки
По природе я не злораден. Но, читая сообщения об обманутых собирателях полотен знаменитых старых мастеров, я не в силах отделаться от чувства, которое можно выразить словами: так им и надо. Они пострадали из-за того, что задались целью покупать картины старые и знаменитые. А пойди они в мастерскую какого-нибудь художника, еще не успевшего стать знаменитым покойником, и унеси оттуда под мышкой какую-нибудь его картину, у них была бы хоть уверенность, что картина и подпись на ней — подлинные. Покупать непосредственно у художников или, во всяком случае, при их жизни, — вот самый простой способ оградить себя от подделок. Кроме того, это самый простой способ поддерживать изобразительные искусства, чтобы художники могли жить и творить. Кто покупает только старые картины, тот кормит одних торговцев, агентов и спекулянтов старыми картинами. Спору нет: они тоже хотят жить, но искусству, подлинному искусству от этого ни тепло, ни холодно.
Читая биографии тех старых мастеров, чьи произведения нынче благодаря их стоимости имеет смысл подделывать, мы убеждаемся, что обычно при жизни этих художников на их картины не было такого спроса и что им даже не снились те суммы, которые платят за эти картины теперь. Миколаш Алеш[118] получил за свои классические рисунки по гульдену либо оплачивал ими свои счета в трактире. Если бы тогда нашелся коллекционер, который давал Алешу хоть пятую часть того, что платят за его картины теперь, покойный Алеш мог бы жить иначе и творить свободней, а не выполнять заказы, часто совершенно нелепые.
Все дело в том, что большинство так называемых коллекционеров, по существу, не понимают искусства и не имеют к нему серьезного, чуткого подхода; они не решаются судить о художественной ценности произведений живого автора и боятся сделать неудачную покупку. При жизни Навратила[119] никто не ценил его картины на вес золота, так как в них не видели ничего выдающегося. А теперь Навратил котируется, как акции Смиховского пивоваренного завода, и покупается примерно с той же целью: поместить капитал да, быть может, еще и нажиться в случае повышения в цене. Покупая Навратила, ничем не рискуешь — разве только наткнуться на подделку; а выбирать среди современных картин — тут, друзья мои, требуется немного художественного чутья и способность угадывать талант, еще не получивший официально установленной музейной оценки. Может быть, вот этот молодой мастер, у которого в данный момент ни гроша за душой, лет через пятьдесят после своей смерти станет знаменитым старым мастером, за поддельные картины которого коллекционеры будут платить десятки тысяч крон; а пока что — картины его идут по нескольку сотенных, и это уже дает ему возможность жить и писать.
Но, понятное дело, гораздо эффектней указывать на стену: дескать, вот тут у меня Пипенгаген[120], а тут ранний рисунок Чермака[121], — нежели говорить: это один ныне здравствующий художник, и голову даю на отсечение — картина хорошая.
У нас до сих пор не нашлось ни Третьякова[122], ни Щукина[123], ни Немеса[124], ни Камондо[125], ни как еще там эти великие коллекционеры зовутся — которые, обладая вкусом и уменьем ориентироваться в развитии современного изобразительного искусства, собирали бы воедино выдающиеся художественные ценности и в то же время несли бы по отношению к создающим эти ценности художникам функцию мецената — или нет, нечто еще более нужное: функцию сочувственной культурной среды, избавляющей художника от необходимости творить в атмосфере безразличия и непонимания. Для развития искусства, создаваемого ныне здравствующими художниками, необходимо наличие людей, им интересующихся, а не коллекционеров, гоняющихся за ценностями, созданными рукой давно умерших, за аттестациями и экспертизами, вместо того чтобы подходить к картине с мерилом, которого не может заменить никакой эксперт, — с непосредственной оценкой ее художественных достоинств.
1934
Черт бы их побрал!
Даже самый аккуратный человек (как, например, я) иногда, хоть раз в жизни, бывает вынужден, — как правило, внешними обстоятельствами, — проникнуть в заросли дремучего девственного леса, полного бурелома, поваленных великанов, гниющей древесины и опавших листьев; я имею в виду — в свою собственную библиотеку. Ему приходится извлечь оттуда все свои фолианты, тома, брошюрки и тетрадки, патентованным пылесосом собственных легких очистить их от пыли и в фанатическом порыве страсти к систематизации худо-бедно их рассортировать. С какими приключениями он при этом встретится и что переживет — составило бы предмет особого разговора; наша задача — рассказать подробно об отчаянных попытках нашего аккуратного человека снова водрузить книги на полки и упорядочить их хоть немножко с учетом содержания. Прежде всего, как само собой разумеется, он поставит рядами большие книги в переплетах: энциклопедический «Научный словарь» Отто[126], и «Жизнь животных» Брема, и «Историю» Палацкого[127], и прочие солидные тома, — работа приятная и благодарная, все равно что ставить рядами солдатиков. Потом очень хорошо уставляется французская литература: зеленые книжицы издания Алькана и Фламмариона[128], желтые «Меркюр де Франс»[129], белые «Нувель ревю»[130], оранжевые Кальмана Леви[131], будто армии в разной униформе, но одного размера; ну просто радость ставить их на полки. А потом идут книги английские, почти все в переплетах с золотыми корешками, ростом невеликие, но удобные. А затем следует главное войско — ядро, центр, видавшие виды ветераны домашних битв: чешские книги.
И черт бы их побрал всех скопом: писателей, чешских издателей, чешских бумажников, и я не знаю кого еще. Черт бы их побрал за то, что они думают о чем угодно, только не о том, что книжка в конечном счете должна попасть в книжный шкаф; она должна стоять там в ряду других; и она должна туда влезать и не должна там теряться, и вообще должна как-то осознавать свой статус, обеспеченный ей до конца дней в систематизированной и доступной для граждан библиотеке.
А тут один поэт выжал из себя дюжину стишат и спешит их тиснуть на формате 30х25 см — получилась тетрадочка тощая, как блин, и широкая, как альбом; всунь ее между больших книг, и она исчезнет с глаз твоих навеки; поставь ее среди книг поменьше, и у нее сразу же загнутся углы и макушка. Она никуда не помещается и всюду мешает, всюду выставляет свое тощее убожество, ломается, короче, черт бы ее побрал. А другой поэт, очевидно, полагая, что его книжицу ты будешь до смерти носить с собой в жилетном кармане, вместил плоды своего труда в томик 6x4 см; и вот ищи теперь для него место в шкафу. А иной литератор испытывает пристрастие к высокому и узкому формату, другой же — к низенькому и широкому, у третьего что ни книжка, то новый издатель, у четвертого что ни томик, то новый — символически! — формат. Я бы назначил специальную премию тому, кто сумеет изящно составить в ряд все старые сочинения Виктора Дыка[132] или вышедшие до сего дня творения Отокара Фишера[133]. Целый божий день ты можешь пытаться разместить в шкафу чешскую литературу, а потом в отчаянии сядешь на пол и видишь, что перед тобой скорее груда соломы, куча бумаги, чем упорядоченная библиотека.
В самом деле, чешскую литературу, по-видимому, почти повсеместно характеризуют две черты:
1) любовь к ужасающе тонким тетрадочкам — подобным сморщенным ломтикам сухофруктов с дерева, скудно плодоносящего; к тетрадочкам, которые невозможно переплести с чем-нибудь еще и которые поэтому обречены на медленное превращение в сухую листву;
2) пристрастие к слишком большим или малым форматам, коротким и широким, высоким и чахоточно-узким, но неизменно, насколько только возможно, неудобным и несопоставимым. В отличие от этого, французов, например, характеризует тенденция не издавать книгу до тех пор, пока она не наберет приличный, ну хотя бы стопятидесятистраничный, объем, а затем ее издают в определенном унифицированном или хотя бы практически удобном формате, который позволяет при чтении спокойно держать книгу в руках, а после чтения так же спокойно поставить ее на полку, где она не будет торчать выше всех, но и не затеряется среди других. Ну что ж, по-видимому, это и есть тот самый французский рационализм, противный западный практицизм, в то время как у нас…
…Но когда вам придется приводить в порядок свою библиотеку, у вас невольно вырвется это «черт бы их побрал», и вы вздохнете — ну когда же наконец наши авторы и издатели вспомнят о читателе и его любви к порядку; когда уразумеют, что нормальное место книги — на книжной полке, а там ей никак не повредит некая разумная толщина и определенный, не превышающий разумных пределов рост, при котором меньше страдают и книги и читатели. По-моему, тут не так уж трудно договориться.
