Джордж Элиот - Мельница на Флоссе
— Нет, Мэгги, я не могу отказаться от вас… если только вы меня не обманываете… если ваши чувства ко мне — нечто большее, чем привязанность сестры. Скажите мне правду.
— Право, Филип, это так. Разве я бывала счастливей, чем в те минуты, что проводила с вами? Разве только в детстве, когда Том не отталкивал меня. А ваш ум для меня — целый мир: вы можете рассказать мне обо всем, что мне хочется знать. Мне, кажется, никогда не надоест быть с вами вместе.
Они шли рука об руку, глядя друг на друга. Правда, Мэгги торопилась, зная, что ей уже пора уходить. Но мысль о расставании заставляла ее еще сильнее тревожиться, как бы не обидеть его ненароком. Это был один из тех чреватых опасностью моментов, когда слова искренни и в то же время не вполне правдивы — когда чувство, поднимаясь выше указанных сердцем пределов, оставляет вехи, которых никогда больше не сможет достигнуть.
Они остановились под пихтами, чтобы попрощаться.
— Теперь жизнь моя полна надежды, Мэгги, — и я буду счастливее всех людей на свете, несмотря ни на что? Мы, и правда, принадлежим друг другу… на веки веков… неважно — вместе мы или в разлуке?
— Да, Филип, я бы хотела никогда с вами не разлучаться; я бы хотела сделать вашу жизнь счастливой.
— Я все еще чего-то жду… Не знаю, не обманусь ли я в моих ожиданиях.
Мэгги улыбнулась сквозь слезы и, склонив гибкую шею, поцеловала бледное лицо, полное робкой, умоляющей любви — как у женщины.
Это был миг истинного счастья — миг, когда Мэгги не сомневалась, что если в этой любви и есть жертва, тем полней утолит она голод сердца.
Мэгги повернулась и торопливо пошла к дому, чувствуя, что с того часа, который она здесь провела, для нее началась новая эра. Дымка смутных мечтаний должна становиться все тоньше и тоньше, и все нити ее мыслей и чувств должны теперь постепенно вплетаться в ткань действительности, в ткань ее повседневной жизни.
Глава V РАЗДВОЕННОЕ ДЕРЕВО
Тайны редко выходят наружу или раскрываются тем путем, который подсказывает нам наш страх. Нас обычно преследуют жуткие драматические сцены, снова и снова возникая в нашем воображении, как мы ни доказываем себе их малую вероятность; и в течение того года, когда совесть Мэгги была отягчена тайными свиданиями с Филипом, возможность, что их раскроют, представала перед ней в виде неожиданной встречи с отцом или Томом во время прогулки с Филипом в Красном Овраге. Она понимала, что это вряд ли произойдет, но ее внутренняя тревога всего ярче рисовала ей картину такой именно встречи. А меж тем случайное, казалось бы, стечение обстоятельств, непредвиденное нами состояние духа, дающие о себе знать лишь легким косвенным намеком, — вот излюбленный реквизит Факта, но воображение не склонно возводить свои постройки из этого материала.
Ясно, что лицом, которое меньше всего могло вызвать опасения Мэгги, была тетушка Пуллет, и, поскольку она не жила в Сент-Огге и не обладала ни проницательным взглядом, ни проницательным умом, было бы просто нелепо связывать свои страхи с ней, а не с тетушкой Глегг, к примеру. Однако орудием судьбы, той тучей, из которой грянул гром, оказался не кто иной, как тетушка Пуллет. Она не жила в Сент-Огге, но путь туда из Гэрум-Фёрза пролегал мимо Красного Оврага, с другой его стороны — не той, откуда приходила туда Мэгги.
Поскольку мистеру Пуллету в воскресенье, на следующий день после встречи Мэгги с Филипом, надлежало явиться в украшенной крепом шляпе и черном шарфе на отпевание в сент-оггскую церковь, миссис Пуллет решила воспользоваться этим случаем, чтобы пообедать с сестрицей Дин, а к чаю заехать к бедной сестрице Талливер. Воскресенье — единственный день, когда Том оставался дома, и приподнятое настроение, в котором он пребывал все последнее время, достигло сегодня таких высот, что он не только вступил в оживленную дружескую беседу с отцом — а это не часто случалось, — но даже позвал: «Мэгги, пойдем с нами», когда вышел с матерью в сад посмотреть, как цветет вишня. Он больше был доволен ею с тех пор, как она несколько умерила свои «чудачества» и аскетизм, он даже начал гордиться ею — он уже не раз слышал, как его сестру называли красавицей. Сегодня лицо ее сияло ярче обычного; причина крылась в том внутреннем возбуждении, когда колебания и боль чередуются с радостью, но это могло сойти за сияние счастья.
— Ты прекрасно выглядишь, милочка, — печально покачивая головой, промолвила тетушка Пуллет, когда они сели пить чай. — Вот уж не думала, Бесси, что твоя дочка станет такой красивой. Но тебе следует носить розовое, милочка: Эта голубая тряпка, что дала тебе тетушка Глегг, делает из тебя огородное чучело. У Джейн никогда не было вкуса. Почему ты не носишь то платье, которое я тебе подарила?
— Оно такое хорошенькое, тетушка, такое нарядное. Мне кажется, оно слишком роскошно для меня… во всяком случае, для всех тех старых вещей, что мне приходится надевать вместе с ним.
— Спору нет, тебе не пристало бы носить его, если бы никто не знал, что среди твоей родни есть и такие, что могут позволить себе дарить вещи, когда они им больше самим не нужны. Всякому ясно, что я должна иногда отдавать своей родной племяннице платья, если сама я что ни год покупаю новые и никогда ничего не снашиваю. А уж Люси-то делать подарки не к чему, у нее и так есть все самое лучшее — сестрица Дин может высоко держать голову; а только она совсем пожелтела, бедняжка; боюсь, как бы печень не свела ее в могилу. Нынче об этом как раз говорил наш новый викарий, пастор Кенн, во время заупокойной службы.
— Ах, я только и слышу, какой он удивительный проповедник… это правда, Софи? — спросила миссис Талливер.
— Вот хоть сегодня… на Люси был такой воротничок, — продолжала миссис Пуллет, задумчиво устремив взгляд в одну точку, — что хоть и не скажу — все мои хуже, а придется поискать среди лучших, чтобы найти ему пару.
— Говорят, мисс Люси зовут колокольчик Сент-Огга — вот забавное прозвище, — заметил дядюшка Пуллет, которого тайны этимологии иногда совсем подавляли своим грузом.
— Пф! — фыркнул мистер Талливер, ревнивый ко всему, что могло умалить достоинство Мэгги. — Она слишком мала, и смотреть-то не на что. Красивые перышки — так и птичка красива. И что находят в этих маленьких женщинах? Они глупо выглядят рядом с мужчиной — еле-еле до пояса достают. Когда я выбирал жену, я выбрал такого размера, как надо, — не слишком маленькую и не слишком большую. Бедняжка жена, краса которой давно увяла, гордо улыбнулась.
— Но ведь не все мужчины высокие, — сказал дядюшка Пуллет не без намека на самого себя. — Молодой человек может быть красивым и не имея шести футов роста, как мастер Том.
— Ах, что говорить, кто высокий, кто низкий; надо благодарить бога за то, что ты не горбат, как этот калека — сын адвоката Уэйкема… Я видела его нынче в церкви. Боже, боже! Только подумать, какое к нему перейдет состояние; а люди говорят, он какой-то чудной, ни с кем не водится, все один ходит. Я бы не удивилась, если бы он свихнулся, — всякий раз, что мы проезжаем мимо Красного Оврага, я вижу, как он бродит там среди кустов и деревьев.
Этот тонкий намек на тот факт, что миссис Пуллет дважды видела Филипа в вышеупомянутом месте, произвел на Мэгги впечатление тем более ошеломляющее, что напротив нее сидел Том и ей так важно было казаться безразличной. При имени Филипа она вспыхнула, и румянец ее с каждой секундой становился все гуще, а когда тетушка упомянула о Красном Овраге, Мэгги охватило чувство, будто тайна ее уже раскрыта, и она не осмеливалась даже протянуть руку за ложкой, чтобы не заметили, как она дрожит. К счастью, отец сидел по ту же сторону стола, что и она, рядом с дядюшкой Пуллетом, и чтобы увидеть ее, ему надо было наклониться вперед. Голос матери принес ей некоторое облегчение — встревожившись, как всегда, когда при муже упоминали об Уэйкеме, она постаралась перевести разговор на другую тему. Постепенно Мэгги настолько овладела собой, что нашла в себе силы оторвать взор от стола; она встретилась взглядом с Томом, но он тотчас отвернулся, и, ложась в тот вечер в постель, она так и не могла решить, возникли ли у него какие-нибудь подозрения. Возможно, и нет: возможно, он подумал, что смятение ее объясняется той тревогой, которую в ней должно было вызвать упоминание об Уэйкеме при отце, — именно так объяснила ее поведение мать. Для мистера Талливера Уэйкем был вроде проказы, о которой сам он не должен забывать ни на миг, но когда о нем вспоминали другие, это было ему как нож в сердце. Мэгги надеялась, что даже столь сильное волнение, если оно вызвано тревогой за отца, не покажется Тому странным.
Но Том оказался более проницательным; его не успокоило такое объяснение; он достаточно ясно видел, что крайнее замешательство Мэгги чем-то отличается от беспокойства за отца. Стараясь воскресить в памяти обстоятельства, которые могли бы облечь в плоть его подозрения, он вспомнил, как совсем недавно мать бранила Мэгги за то, что она гуляла после дождя в Красном Овраге и перепачкала башмаки красной глиной. И все же, издавна питая отвращение к уродству Филипа, Том не в состоянии был представить себе, что его сестра может испытывать что-нибудь иное, нежели дружеский интерес к столь жалкой разновидности homo sapiens.[81] Такие натуры, как Том, обычно чувствуют нечто вроде суеверной антипатии ко всему, что выходит за пределы нормы. Любовь всякой женщины к калеке показалась бы ему отвратительной, а если бы речь шла о его сестре — то и невыносимой. Но какой бы характер ни носило ее общение с Филипом, ему немедленно должен быть положен конец; Мэгги пренебрегла чувствами своего отца, ослушалась недвусмысленного приказания брата, не говоря уже о том, что этими тайными встречами она набрасывает тень на свое доброе имя. Он вышел из дому на следующее утро в том настороженном состоянии, при котором самые обыденные факты ведут к полным особого смысла сопоставлениям.
