Уильям Фолкнер - Рассказы
— Нет, — сказал он. — Объяви о моем приходе. Полагалось бы, правда, это сделать вашему негру. Но неважно.
Он назвал свое полное имя, оба имени и фамилию, — два раза, словно я мог позабыть их по дороге в гостиную.
— Идите прямо туда, — сказал я. — Вас ведь ждут. И ждали до того, как выяснилось, что штаны у вас рваные.
— Объяви о моем приходе, — повторил он. И снова назвал свое имя. — Из Теннесси. Лейтенант батальона Сэведжа, под командованием генерала Форреста. Временная армия. Западное управление.
Я объявил. Мы прошли через переднюю в гостиную, где бабушка стояла между стулом кузины Мелисандры и столом, на котором были расставлены графин с вином из бузины, три чистых бокала и даже блюдо с печеньем, которое Лувиния научилась печь из кукурузной муки и патоки. Он снова остановился у двери и, по-моему, целую минуту не видел даже кузину Мелисандру, хотя ни на что другое, кроме нее, ни разу не посмотрел.
— Лейтенант Филипп Сен-Жюст Клозет, — произнес я. Я произнес это громко, потому что он повторил мне свое имя трижды, чтобы я его как следует запомнил, к тому же мне хотелось ему услужить, — ведь он, хоть и заставил нас на целый час опоздать с обедом, а все же спас наше серебро.
— Из Теннесси, — сказал я. — Батальон Сэведжа, под командованием Форреста. Временная армия. Западное управление.
Наступила тишина. Она длилась так долго, что можно было сосчитать до пяти. Потом кузина Мелисандра закричала. Она сидела на стуле прямо, как палка, — так же, как утром на заднем дворе среди досок и дранки, — и, крепко зажмурив глаза и открыв рот, кричала.
3
Из-за этого мы еще на полчаса опоздали с обедом. Хотя тут уже не понадобилось никого, кроме кузена Филиппа, чтобы отправить кузину Мелисандру наверх. Все, что ему для этого потребовалось, — это снова с ней заговорить. Когда бабушка потом спустилась вниз, она сказала:
— Ну что же, либо мы смиримся и просто-напросто назовем это ужином, либо давайте пообедаем хотя бы в ближайшие час-полтора.
И мы пошли в столовую. Эб Сноупс нас уже ждал. Думаю, что ему ожидание показалось самым долгим, — все-таки кузина Мелисандра не была ему родней. Ринго пододвинул бабушке стул, и мы расселись. Кое-что из еды остыло. Остальное так долго стояло на плите, что было уже все равно, горячее ты ешь или холодное.
Но кузена Филиппа, как видно, это не трогало. И даже если его памяти не понадобилось большого усилия, чтобы припомнить, как едят досыта, язык его, по-моему, никакого вкуса не ощущал. Он сидел и ел так, будто по крайней мере неделю вообще не видел еды и будто боялся, что даже то, что попало к нему на вилку, испарится прежде, чем он донесет вилку до рта. Иногда он вдруг замирал, держа вилку на весу, смотрел на пустой стул у прибора кузины Мелисандры и смеялся. Вернее, я просто не знал, как еще это можно назвать. И, наконец, я спросил:
— Почему бы вам не переменить фамилию?
Тогда и бабушка перестала есть. Она поглядела на меня поверх очков. Потом подняла обе руки и вздернула очки выше, на нос, так, что могла уже смотреть на меня через них. Потом она вздернула очки еще выше, на зачесанные со лба волосы, и снова на меня поглядела.
— Первое разумное слово, которое я сегодня слышу с одиннадцати часов утра, — сказала она. — Это настолько разумно и просто, что только ребенок и мог это придумать. — Она поглядела на него. — А почему бы вам и правда этого не сделать?
Он опять засмеялся. То есть лицо его изобразило то же самое, и звук он издал тот же.
— Дед мой прошел с Мэрионом[59] по всей Каролине и был у Кингсмаунтин.[60] Дядю провалила на выборах в губернаторы Теннесси продажная, вероломная шайка кабатчиков и аболиционистов-республиканцев, а отец мой умер в Чапультепеке.[61] После всего этого не мне менять фамилию, которую они носили. Да и жизни своей я не хозяин, пока истерзанная родина обливается кровью под железной пятой захватчиков… — тут он оборвал смех или как там это назвать. Потом лицо его стало удивленным. Потом оно перестало быть удивленным — удивление стало сходить с него сперва медленно, а затем все быстрее, но не чересчур быстро, а как жар уходит из куска железа на наковальне у кузнеца; потом лицо его стало выглядеть просто недоуменным, спокойным и почти умиротворенным. — Разве что потеряю ее в бою, — сказал он.
— Ну, сидя тут, вам это вряд ли удастся, — сказала бабушка.
— Нет, — сказал он. Но я не думаю, чтобы слова ее до него дошли. Он встал. Даже Эб Сноупс и тот за ним следил, — его нож с пучком шпината на кончике повис в воздухе, не дойдя до рта.
— Да, — сказал кузен Филипп. Но на лице его снова появилось: «какая красавица». — Да, — сказал он. Он поблагодарил бабушку за обед. Вернее сказать, заставил свой язык произнести подобающие слова. Они не показались нам очень вразумительными, но он, по-моему, на это никакого внимания не обращал. Он поклонился.
Ни на бабушку, ни на Что-нибудь вообще он не смотрел. Он снова повторил: «Да». И вышел. Мы с Ринго проводили его до парадных дверей, посмотрели, как он садится на лошадь и, сидя на ней с обнаженной головой, смотрит на окна верхнего этажа. Смотрел он на окна бабушки, а рядом с ее комнатой была наша с Ринго. Кузина же Мелисандра не могла его видеть вообще, потому что она лежала в постели на другой половине дома и Филадельфия все еще, наверное, мочила салфетки в холодной воде, чтобы менять у нее на голове компрессы. Сидел на лошади он хорошо — легко, свободно, откинувшись в седле, повернув ступни вовнутрь и держа их перпендикулярно голени, как учил меня отец. И лошадь у него была хорошая.
— Чертовски хорошая лошадь, — сказал я.
— Беги за мылом, — сказал Ринго.
Но я и так уже кинул быстрый взгляд в переднюю, хотя слышал, что бабушка разговаривает с Эбом Сноупсом в столовой.
— Она еще там, — сказал я.
— Ха, — сказал Ринго. — Один раз я еще дальше от нее чертыхнулся и то пришлось мыло глотать.
Тут кузен Филипп пришпорил коня и ускакал. Так, во всяком случае, решили мы с Ринго. Еще два часа назад никто о нем даже не слышал; кузина Мелисандра видела его только два раза и оба раза сидела, зажмурив глаза, и кричала. Но когда мы стали старше, мы с Ринго поняли, что кузен Филипп был единственным среди нас, кто поверил хотя бы на миг, что прощается с нами навек, и не только бабушка и Лувиния знали, что это не так, но и кузина Мелисандра тоже это знала, несмотря на то, что ему так не повезло с фамилией.
Мы вернулись в столовую. И тут я понял, что Эб Сноупс нас ждет. И тут мы с Ринго сообразили, что он собирается попросить о чем-то бабушку, потому что никто не любит оставаться с ней с глазу на глаз, когда о чем-нибудь ее просит, даже если не опасается наперед, что из этого выйдут одни неприятности. Мы знали Эба уже больше года. Мне надо было сразу догадаться, в чем тут дело, как догадалась бабушка. Он встал.
— Ну что ж, миз Миллард, — начал он. — Сдается мне, что теперь никакой опасности вам не грозит, раз Бед Форрест со своими молодчиками находится тут поблизости, в Джефферсоне. Но покуда все еще не утихомирилось, я на денек-другой оставлю у вас своих лошадей.
— Каких лошадей? — спросила бабушка. Они с Эбом не просто смотрели друг на Друга. Они друг за другом следили.
— Да этих, захваченных утром лошадок, — сказал Эб.
— Каких лошадок? — спросила бабушка. Тут Эб и сказал:
— Моих лошадок. — Эб все еще за ней следил.
— Почему? — спросила бабушка. Эб понял, о чем она спрашивает.
— Я здесь единственный взрослый мужчина, — сказал он. Потом добавил: — И первый их заметил. Они гнались за мной еще до того… — Потом он заговорил быстрее; глаза у него на секунду остекленели, но сразу же снова сверкнули в колючих зарослях грязновато-серой растительности и стали похожи на два осколка битой посуды, запутавшиеся в вытертом половике.
— Военный трофей! Я их сюда привел! Я их сюда заманил — военная хитрость! И как я есть в наличии один-единственный военный по званию солдат конфедератской армии…
— Какой вы солдат! — сказала бабушка. — Вы сами поставили условие полковнику Сарторису, я слышала. Вы сами ему сказали, что будете у него вольнонаемным капитаном конницы и больше ничем.
— Я же и хочу им быть! — сказал Сноупс. — Разве я не привел сюда все шесть лошадок — мое личное имущество — словно на одном поводке?
— Ха! — произнесла бабушка. — Военные трофеи или любая другая добыча может кому-нибудь принадлежать — будь то мужчина или женщина, — только когда ее принесешь домой, скинешь с плеч и можешь о ней забыть. У вас не было времени добраться домой даже с той лошадью, на которой вы ехали. Вы заскочили в первые же открытые ворота, вам было все равно, чьи.
— Да, не те ворота, что надо, — сказал он. Глаза его уже не были похожи на кусочки фаянса. Они ни на что не были похожи. Но лицо его, по-моему, все равно будет выглядеть, как старый половик, даже когда он весь поседеет. — Поэтому, надо думать, мне и в город придется переть пешком. Женщина, которая… — голос его прервался. Они с бабушкой молча глядели друг на друга.
