Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы
— Вот как. А я и не знала. В таком случае я уйду.
Я потерял предмет любви своей, —
пели дети.
— Я не хочу вас прогонять, хозяйка. Пожалуй, нынче я не пойду на спевку.
— Да нет, вы меня вовсе не гоните.
Они стояли друг против друга в замешательстве. Батшеба попыталась незаметно вытереть слезы с пылающего лица.
Но Оук сказал:
— Я не видел вас… то бишь не говорил с вами уже очень давно… — И тут же, опасаясь пробудить в ней горестные воспоминания, переменил тему: — Вы тоже хотели зайти в церковь?
— Нет, — отвечала она, — я пришла сюда одна взглянуть на памятник: так ли вырезали надпись, как я хотела? Мистер Оук, не будем говорить о том, что у нас обоих сейчас на уме.
— А они сделали надпись, как вам хотелось? — спросил Оук.
— Да. Пойдемте, посмотрите сами, если вы еще не видели.
Они пошли вместе к могиле и прочитали надпись.
— Уже восемь месяцев! — прошептал Габриэль, взглянув на дату. — Мне сдается, все это было вчера.
— А мне — будто это случилось много лет назад и будто все эти долгие годы я пролежала в могиле. Ну, а теперь я пойду домой, мистер Оук.
Оук направился вслед за ней.
— Я все собираюсь с вами поговорить, — начал он неуверенным тоном. — Об одном деле. Если позволите, я, пожалуй, сейчас скажу.
— Ну, конечно.
— Дело в том, что вскорости мне, пожалуй, придется отказаться от управления вашей фермой, миссис Трой. Видите ли, я подумываю о том, чтобы уехать из Англии… понятно, не сейчас, а будущей весной.
— Уехать из Англии! — воскликнула она в изумлении, огорченная до глубины души. — Что такое, Габриэль? Почему вы это задумали?
— Мне думается… так оно будет лучше, — запинаясь, сказал Оук. — Калифорния — вот место, где мне хотелось бы попытать счастья.
— Но ведь все говорят, что вы возьмете в аренду ферму бедного мистера Болдвуда?
— Мне предоставили на это право, но покамест еще ничего не решено, и, должно быть, я от этого отступлюсь. Я доработаю там этот год как управитель, а потом передам ферму опекунам — только и всего.
— Что же я буду делать без вас? Ах, Габриэль, мне думается, вам не следует уезжать. Вы так долго прожили у меня… были со мной и в счастливые времена, и в тяжелые… Мы с вами такие старые друзья, и право же, это нехорошо с вашей стороны. Я думала, что, если вы даже арендуете ту ферму, вы все-таки будете немного присматривать за моей. И вдруг вы уезжаете!
— Да я охотно бы присматривал…
— И вы уезжаете как раз теперь, когда я в таком беспомощном положении!
— Вот в этом-то и загвоздка, — уныло проговорил Габриэль. — Как раз через эту самую беспомощность мне и приходится уезжать. До свидания, мэм, — добавил он, явно желая положить конец разговору. И он зашагал по дорожке, уходя с кладбища. Она за ним не последовала.
Батшеба направилась домой, обдумывая печальное известие. Эта новость огорчила ее, но не была смертельным ударом, пожалуй, даже она была ей на пользу, ибо отвлекла от непрестанно обуревавших ее мрачных мыслей. Теперь она стала часто думать об Оуке, который начал ее избегать; тут ей вспомнилось несколько случаев, имевших место за последнее время, довольно-таки заурядных, но в совокупности доказывавших явное нежелание Оука общаться с ней. Под конец она с душевной болью осознала, что ее старинный приверженец отступился от нее и собирается бежать. Человек, всегда веривший в Батшебу и ратовавший за нее, когда все были против, в конце концов устал, ему, как и всем остальным, надоело возиться с нею, и он решил предоставить ей одной бороться с жизнью.
Прошло три недели; Батшеба все больше убеждалась, что Оук перестал проявлять к ней интерес. Она заметила, что, заходя в маленькую гостиную или контору, где велось счетоводство по ферме, он не поджидает ее и не оставляет посланий, как он это делал во время ее добровольного заточения; Оук не заглядывал туда, когда мог ее застать, и являлся в самое неурочное время, когда она никак не могла оказаться в этой части дома. Если ему нужно было получить распоряжения, он присылал кого-нибудь или же оставлял краткую записку без обращения и без подписи, и ей приходилось отвечать в таком же официальном тоне. Бедная Батшеба начала испытывать острое, мучительное чувство обиды, видя, что ее презирают.
В таких грустных размышлениях уныло прошла осень и наступило Рождество — закончился год законного вдовства Батшебы и два с четвертью года ее одинокой жизни. Заглядывая себе в сердце, она с крайним изумлением обнаружила, что ее больше не волнуют мысли о происшествии, которое должно было бы особенно вспоминаться в эти дни, — о катастрофе в холле Болдвуда; напротив, ее терзает сознание, что все неизвестно почему отвернулись от нее, и во главе враждебной клики стоит Оук. В этот день, возвращаясь из церкви, она оглядывалась по сторонам, надеясь, что ее, как прежде, поджидает на дорожке Оук, чей бас бесстрастно звучал с хоров, раскатываясь по всей церкви. Вот он идет, как всегда, по дорожке позади нее. Но, увидав, что Батшеба обернулась, он отвел глаза, а когда вышел за ограду, то, уклоняясь от встречи, направился в противоположную сторону и скрылся из виду.
На следующее утро она получила сокрушительный удар, которого, впрочем, давно ожидала. В письме он официально ее уведомлял, что не будет возобновлять с ней договора в день Благовещения.
Батшеба сидела и горько плакала над этим письмом. Ее приводила в уныние и ранила мысль, что Габриэль вдруг исцелился от своей безнадежной любви и так резко это высказал, — а ведь она считала, что имеет какие-то права на его привязанность. Вдобавок ей было страшно думать, что теперь придется опять рассчитывать только на самое себя; ей казалось, что будет не по силам ездить на рынок, торговаться и продавать. После смерти Троя Оук бывал вместо нее на всех базарах и ярмарках и вел ее дела наряду со своими. Что же теперь ей предпринять? Какой ужасающе печальной становилась ее жизнь!
В тот вечер Батшеба испытывала подлинное отчаяние и острую потребность в сострадании и дружеском участии, оплакивая утрату единственного преданного друга. И вот она надела шляпку и плащ и направилась к домику Оука. Солнце только что зашло, и дорогу освещал бледно-желтый, как первоцвет, месяц, народившийся всего несколько дней назад.
Окно ярко светилось, но в комнате никого не было видно. Она взволнованно постучала, и тут же ей пришло в голову, что, пожалуй, ей, одинокой женщине, не пристало посещать жившего в одиночестве холостяка; впрочем, он ее управитель, она всегда может зайти к нему по делу, и в этом нет ничего предосудительного. Габриэль отворил дверь, и свет месяца упал на его бледный лоб.
— Мистер Оук… — глухо проговорила Батшеба.
— Да, я Оук, — отвечал Габриэль. — С кем имею честь… Ах, что я за дурень, не узнал вас, хозяйка!
— Да я скоро уже не буду вашей хозяйкой, так ведь, Габриэль? — с горечью сказала она.
— Да нет… Я думаю… Но входите, мэм. Ах, я сейчас зажгу лампу, — растерянно бормотал Оук.
— Не надо. Не беспокойтесь из-за меня.
— Ко мне редко приходят в гости леди, и боюсь, у меня нет никаких удобств. Не угодно ли вам сесть? Вот стул, а вот другой. К сожалению, стулья у меня простые и сиденья деревянные, довольно-таки жесткие. Но я… собираюсь завести новые. — И Оук пододвинул ей два или три стула.
— Ну что вы! Они достаточно удобные. — И вот она уселась, уселся и он, и пляшущие отсветы камина скользили по их лицам и по старой мебели
…отполированной годами,Ему служившей много лет.[5]
Вся домашняя утварь Оука поблескивала, бросая по сторонам танцующие блики. Этих людей, достаточно хорошо знавших друг друга, изумляло, что, встретившись в новом месте и при необычных обстоятельствах, они испытывают такую неловкость и скованность. Встречаясь на поле или у нее в доме, они не проявляли ни малейшего смущения. Но теперь, когда Оук стал самостоятельным хозяином, их жизни, казалось, отодвинулись в прошлое, к тем давно минувшим дням, когда они были едва знакомы.
— Вы, наверно, удивляетесь, что я пришла к вам… но…
— Что вы, ничуть.
— Но мне показалось, Габриэль, что, может быть, я вас обидела и потому вы уходите от меня. Это очень меня огорчило, вот почему я и пришла.
— Обидели меня? Неужто вы могли меня обидеть, Батшеба?
— Так я не обидела вас! — радостно воскликнула она. — Но в таком случае почему же вы уходите?
— Видите ли, я раздумал уезжать за границу. И вообще, знай я, что такая затея вам не по душе, я живо выбросил бы это из головы, — искренне ответил он. — Я уже договорился об аренде на ферму в Нижнем Уэзербери, и с Благовещения она перейдет в мои руки. Вы знаете, одно время я получал долю дохода с этой фермы. При всем том я вел бы и ваши дела, если бы не пошли толки про нас с вами.
