Элиза Ожешко - Над Неманом
Тут Эльжуся всхлипнула и с великим трудом достала из кармана подвенечного платья носовой платок. Но дружка, уставясь на нее, невозмутимо продолжал:
— О, сколь прекрасно и славно девичество! Как о нем не жалеть? Как не лить о нем горькие слезы? И каково должно быть сердце девицы, которая бы не плакала в столь торжественный день? Но говорю вам, нет ничего на свете, что более соответствовало бы естеству человека, нежели брак, который господь, сотворивший небо, землю и золотые звезды, установил для счастья людей. И нет потому причины горевать и печалиться. Ты, невеста, более не будешь лелеяна матерью своей и отцом своим, зато приобретаешь верного друга до гробовой доски и навеки веков. А ты, жених, помни: как веселит бога ясное солнце, так веселит мужа добрая жена. И потому в этот радостный день вашего бракосочетания, глубокоуважаемые молодые, я, как ваш первый и старший дружка, приношу вам от всех собравшихся здесь родных, друзей и знакомых самые лучшие пожелания…
Тут он слегка понизил голос, но, несмотря на давку и жару, уже не слышно было даже громкого дыхания, с таким напряжением все ожидали дальнейших слов дружки, которые прозвучали теперь еще явственнее и торжественнее:
— Пусть же вьются дни вашей жизни, как в этом венке светлые цветы переплетаются с темными, все они испытывают одинаковое наслаждение, ибо все обнимают друг друга. Тревоги, сменяющие радости, и радости, сменяющие тревоги, вы будете переносить в спокойствии душевном, черпая друг у друга утешение в уважении и любви. Так возрадуемся же тому, что ныне в святом костеле сочетаются браком эти двое и принесут друг другу обет верности до гроба. Но вот уже гремит музыка!..
Действительно, в эту минуту две скрипки и виолончель грянули нечто, напоминающее не то бурный марш, не то медленную мазурку. Заглушая громкую музыку, первый дружка поднял обеими руками поднос с миртовыми ветками и сказал в заключение:
— Пора ехать в костел, но прежде чем принять святое таинство, падите к ногам ваших родителей, дабы получить их отцовское и материнское благословение. Прошу вас, панна дружка, примите с ясным челом и веселым взглядом эти мирты и раздайте их ласковой рукой дружкам в ознаменование дня свадьбы!..
Он низко поклонился и подал Юстине поднос с миртовыми ветками, а она взамен положила на него тонкий белый платок с его вензелем, который собственноручно вышила ради этого случая. Его толстая, розовая, веснущатая физиономия с широким лбом и опущенными книзу усами так и вспыхнула от удовольствия и гордости.
— Получи я золотой или бриллиантовый дар, не радовался бы я ему так, как этой памятке, вышитой вашими руками, — сказал он с низким поклоном.
Но в эту минуту кто-то схватил его в объятия. То был Витольд, второй дружка, который вдруг горячо расцеловал его в обе щеки.
— Простите, — говорил он, — вы, может, будете сердиться, что при таком недавнем знакомстве и так смело… но вы произнесли прекрасную речь… Вы сами ее сочинили, или?..
— Частично, частично!.. — отвечал Ясмонт, пожимая руку своему новому другу с такой силой, что его белая перчатка сразу лопнула.
Вдруг музыка смолкла, и в светлице раздался изменившийся до неузнаваемости голос Фабиана. Эльжуся с плачем повалилась ему в ноги, а жених со стуком упал на колени. Однако жесткий широкий галстук не позволял ему нагнуть голову, что придавало ему вид коленопреклоненного пана. А Фабиан, хотя обычай отнюдь не обязывал его произносить речи, заговорил сдавленным от волнения или нарочито измененным, неожиданно тонким голосом:
— Деды и прадеды наши справляли свои свадьбы на том же самом месте, где ныне, дочь моя, и я справляю твою. А потому, дочь моя, памятуя о них, не будь и ты сварлива, суесловна и расточительна, а также упаси тебя бог сидеть, сложа руки, пуще же всего не предавайся праздности и всяческой скверне, но, избрав себе друга до гроба, будь ему помощницей во всех делах его, во всем согласной и покорной.
В этом месте его речи Эльжуся, утиравшая слезы, дернула своего жениха за полу сюртука и гневно шепнула:
— Да нагнитесь же! Видано ли это при отцовском благословении торчать, задрав нос кверху?
Словно по команде, Франусь вдруг энергично смял подбородком сжимавший его обруч галстука и смиренно опустил голову. В эту минуту Фабиан обратил свою речь к нему:
— А тебя, зять мой, я своим отцовским словом и сердцем предостерегаю, дабы супругу, которую я тебе вручаю, ты почитал и во всем ей был помощником и заступником, согласным, недерзким, небрюзгливым, но…
Тут, несмотря на заплаканные глаза, жесткие усы его зашевелились, словно он улыбался:
— Но вместе с тем чрезмерно поводья жены своей не отпускай. И помни, что дурной хозяин недоглядом расточит попусту и самое богатое наследие, а усердный и рачительный — ничтожный гвоздик употребит во благо и приумножит свое богатство. А теперь, дети мои, преподав вам свое последнее отцовское слово, исшедшее из глубины моего сердца, молю всемогущего господа бога, да ниспошлет он вам свое благословение и да не оставит вас ми… ми… милостями своими.
Он расплакался так, что последних его слов никто уже не мог разобрать, и тогда в свою очередь расплакались родители жениха, благословляя молодых; расплакалась и сваха Стажинская, а сваха Гецолд, презиравшая чувствительность простонародья, часто заморгала глазами, чтоб не пролились слезы. Невеста, а за ней и жених уже не всхлипывали, а прямо голосили. Вдруг за окном, в мозаике множества заглядывавших снаружи лиц показалось желтое испитое лицо в огромных темных очках, и Апостол Богатырович, простирая руки, воскликнул:
— Обетовано царствие небесное человеку, который сына своего или дочь свою сочетает браком!
Слова эти были каплей, переполнившей чашу умиления. Теперь уже почти все плакали, а затем начали целоваться. Плача, обнимали и целовали друг друга родители жениха и родители невесты, сваты и свахи, дружки и невестины подруги. В течение нескольких минут в светлице, за окнами и за дверями только и были слышны рыдания и звуки поцелуев. Они перемежались бессвязными обрывками поздравлений, благодарностей, благословений и пожеланий. Дружки, одновременно плача и смеясь, целуясь и поздравляя друг друга, вертелись среди гостей, прикалывая к платьям барышень веточки мирта.
Первым в этом всеобщем замешательстве опомнился Казимир Ясмонт и принялся наводить порядок. Окинув взглядом взволнованный переполнившими его чувствами муравейник, он передернул широкими плечами, щелкнул пальцами, открыл и снова закрыл рот. Наконец, потеряв терпение, он тряхнул, словно гривой, волосами и, выпрямившись, как натянутая струна, крикнул зычным голосом:
— Поехали!
Потом, словно морское чудище воду, разгребая грудью, он выбрался из толпы и голосом гулким, как раскатистое урчанье кита, продолжал призывать:
— Поехали, господа! Поехали! По-е-ха-ли!
Больше половины гостей бросилось к запряженным бричкам и оседланным лошадям, но дружка, раскинув руки, встал перед хлынувшей волной и, сдерживая собственной грудью ее стремительный напор, оглушительно заорал:
— Тише, господа! Ти-ше! По очереди. По очереди!
Долго еще в толпе голов, лиц, сюртуков и платьев, вокруг бричек и лошадей, мелькала то тут, то там синяя шапка, прикрывавшая только макушку его кудрявой головы, и слышно было, как он повелительным, диктаторским голосом командовал и распоряжался:
— Прошу садиться! Да садитесь же, господа! Невеста со своей свахой! Жених со своим сватом! Вторая сваха вместе со вторым сватом! Первая панна дружка! Где первая панна дружка? Прошу за мной! Покорнейше прошу! Вторая панна дружка со вторым паном дружкой!.. Музыка! Эй! Слышите вы там, музыканты! Заневские, эй! Садитесь в эту бричку… в ту, за дружками! …
И так далее, и так далее — добрую четверть часа. Но вот, наконец, все сразу ринулось, загремело, загрохотало, грянула музыка, раздались крики, смех, фырканье лошадей, и из густой тучи пыли, взбившейся над усадьбой Фабиана, вынырнул свадебный поезд. Бесконечная вереница покатила по гладкому выцветшему ковру, устилавшему широкое поле, всколыхнув прозрачный, как хрусталь, воздух, пронизанный лучами бледно-золотого солнца.
Однако в усадьбе Фабиана и тогда не наступила тишина. Немалая часть гостей осталась здесь и отдавала должное яствам, расставленным на столах, за которыми до поздней ночи то и дело сменялись сотрапезники. Из-за тесноты к бульонам, жарким, колбасам, блинчикам и макаронам, сдобренным в меру выпитым медом и пивом, приступали партиями по нескольку десятков человек. В то время как одни закусывали в светлице, другие, успевшие уже подкрепиться или ожидавшие своей очереди, прогуливались по саду и по дороге, развлекаясь разговорами или ухаживаниями.
Фабиан неотлучно находился в светлице, потчуя и забавляя гостей с таким усердием, что весь обливался обильным потом; он поминутно утирал платком лысину, лоб и затылок. Однако, несмотря на радушие и обычную его говорливость, всякий мог догадаться, что втайне его удручала какая-то неотступная забота. Реже, чем обычно, он сыпал шуточками и поговорками, не раз на полуслове обрывал свою цветистую речь и, задумавшись, хмурил лоб и топорщил жесткие усы.
