Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
— Слава Иисусу…
— Во веки веков, — спокойно и приветливо отвечал Павел и, кивнув головой, шел дальше. Ходил долго, до темноты.
Раз, когда он под вечер возвращался в деревню, из тяжелых ноябрьских туч полил сильный дождь. Ветер с сердитым воем скручивал струи в холодные, острые бичи, которые с глухим стуком ударялись о землю и секли лицо и спину быстро шагавшего Павла.
Придя домой, Павел зажег лампу и вынул из горячей еще печи горшок с похлебкой, которую он утром сварил себе на весь день. Его сермяга промокла и блестела от воды, струйками сбегавшей с нее. Но он не снял ее. Сев на лавку, он черпал деревянной ложкой из горшка, ел медленно, о чем-то глубоко задумавшись, и то и дело смотрел в окно, завешенное черной пеленой сплошного мрака. Смотрел пристально, словно впервые в жизни видел такую темь. Когда ветер завывал сильнее, а дождь громче барабанил по земле, рука Павла с деревянной ложкой застывала в воздухе. Можно было подумать, что эти мрачные голоса осенней ночи, под которые он привык всю жизнь спокойно работать и спать, сейчас пугают его. Поев и отнеся на печь горшок и остатки хлеба, он стоял, зажав в кулаке подбородок, и в глубоком раздумье смотрел на черное окно, напряженно прислушиваясь к доносившимся со двора звукам.
— Ох! — прошептал он с тяжелым вздохом. — Господи помилуй! Господи помилуй!
Он взял со стола лампочку и поставил ее на окно. Не для того ли, чтобы она служила маяком кому-то, кто бредет к его хате? На кого он так горячо призывал милость божию? Не думал ли он в эти минуты о хрупкой женщине, которая, быть может, пробирается сейчас к его дому во мраке ноябрьской ночи, сквозь ветер и дождь?
Впрочем, он скоро сел на лавку у окна и при свете лампочки стал чинить дыры в неводе, пострадавшем во время последней ловли. Стальная спица, поблескивая, быстро сновала в его пальцах, и он старательно связывал порванные петли. Разматывая лежавший у его ног большой клубок, он продергивал шнур сквозь петли, стягивал их — и, казалось, весь поглощен был своим делом.
Но бывает, что, как ни занят человек, в душе его звучит постоянно какой-то голос, не умолкая ни во время еды, ни во время работы, ни в тишине, ни в шуме. Жизнь человека течет обычной чередой, его мозг и органы чувств работают, как всегда, но в глубине его души идет какая-то вторая, тайная жизнь.
Вот и Павел, спокойно поужинав, как будто весь погрузился в свое занятие и работал так усердно, что в тишине было слышно его громкое сопение.
Но вдруг он поднял голову и замер в позе человека, который весь обратился в слух.
На дворе у Козлюков залаял Куцый. На кого бы это он мог лаять в такой поздний час? Не послышатся ли сейчас у плетня шаги женщины, робкой, измученной и озябшей?
Нет, Куцый тявкнул еще раз-другой, хрипло, по-старчески, и утих, а шагов никаких не было слышно. В руке Павла снова замелькала спица.
За его спиной в углу скреблись мыши. Обернувшись, он увидел, как проворный маленький зверек быстро пробежал у стены. Павел добродушно улыбнулся и покачал головой.
— Вот дурашка, чего боится? Не убежала бы, так я бы ей хлеба покрошил.
Дверь со двора в сени вдруг скрипнула — да, несомненно, скрипнула! Павел опять насторожился. Может быть, в сени кто-то вошел и стоит за дверью в потемках, дрожа от страха и холода, не смея войти в комнату?
Павел отложил сеть и спицу, встал и вышел с лампой в руке. Огонек ее, как ни был слаб, осветил тесные сени, прислоненную к стене лестницу-стремянку, ящик с просверленными дырами для хранения рыбы под водой, бочонок капусты, которую наквасила брату Ульяна, ведро с водой…
В сенях не было никого. Наружная дверь полуоткрыта. Видно, он давеча, входя в дом, притворил ее неплотно, и она от ветра распахнулась со скрипом. А может быть, это не ветер? Может быть, кто-то хотел войти в хату, но, не зная, как его там встретят, не решился на это и стоит сейчас у стены под дождем, смиренный, жалкий? С этой мыслью Павел поставил лампу на пол, вышел из хаты и медленно обошел ее кругом, вглядываясь в темноту. Прошел даже вдоль плетня по саду и двору, вышел за низенькие ворота и поглядел туда, где густой мрак скрывал поля и дорогу. Нигде ни души. Только старый Куцый, узнав Павла в темноте, перескочил через забор и ткнулся ему в руку холодным носом. Павел погладил его по лохматой голове и вместе с ним вошел в дом. В сенях поднял с пола лампу, поставил ее на прежнее место на окне и сел за работу. Опять что-то холодное и лохматое потерлось о его руку. Куцый, подняв голову, смотрел на него умными, печальными глазами, молящими глазами голодного и озябшего животного.
— Эх ты, бедняга!
Павел взял с печи кусок хлеба и, бросив его собаке, с удовольствием смотрел, как она ест, а потом, открыв дверь, ласково, но решительно заставил Куцего выйти.
Бедный пес! Холодно ему на ветру и дожде, да что поделаешь? Он должен ночевать на дворе, сторожить дом, конюшню, амбар от воров.
— У всякой живой твари — своя маета, свое горе. И отчего это так? Кто ж его знает!..
Опершись подбородком на руку, он долго сидел и размышлял. В сущности, это были мысли о бездонной пропасти страданий в мире, о неразрешимой, темной загадке бытия. Ни разобраться в этих мыслях, ни тем более выразить их в словах он не мог. Пробежавшая по избе испуганная и голодная мышь, печальные глаза озябшей собаки, его собственные тайные муки — все наводило Павла на такие мысли.
В темные осенние ночи на окне Павла у самого стекла, запотевшего от тумана или дождя, допоздна горела лампа. Вероятно, с дороги и тропинок, пересекавших мокрые темные поля, она казалась крохотным, дрожащим огоньком. А в деревне видели этот огонек только парни и девушки, шедшие к Козлюкам на вечерницы, но он не привлекал их внимания. Судьба Павла перестала интересовать его односельчан с тех пор, как он зажил по-старому и как будто успокоился. Даже Ульяна и Филипп редко заглядывали к нему. Они были заняты своими делами, а когда не работали, спали или калякали с соседями.
И девушки, шедшие со своими прялками к Козлюкам кратчайшей дорогой мимо хаты Павла, и парни, прятавшиеся за углом или плетнем, чтобы их попугать, не раз слышали за окном, в котором слабо мерцал огонек, странные звуки, — вернее, всегда один и тот же монотонный звук, похожий на бормотанье. Наконец Данилко, который был смелее и любопытнее других, подкрался раз к окну, заглянул внутрь и потом сообщил всем собравшимся в хате Козлюков, что «дядько» Павел сидит и читает.
— Ей-богу, читает! — божился он, ударяя себя в грудь и удивленно тараща глаза. — Сидит за книжкой и читает.
Впрочем, это мало кого удивило — в деревне давно было известно, что жена научила Павла читать.
— Ох, и женка! Чтоб таких жен на свете не было! — плюнув и багрово краснея, сказала Ульяна, когда зашла речь о Франке.
— Только и пользы ему от этой женитьбы, что грамотеем стал! — с громким смехом пошутил Алексей. Но выражение его синих глаз говорило о том, что он немного завидует этому грамотею: если бы он, Алексей, умел читать — как он верховодил бы в деревне, как мог бы гордиться перед всеми!
Павел действительно долгие зимние вечера просиживал за книгой. Что он читал и как — это знали, кроме него самого, только мыши, все смелее и чаще бегавшие по избе, да Куцый, который иногда час-другой отсыпался в тепле, грязно-желтым клубком свернувшись у ног Павла.
Началось это так. В конце одного декабрьского дня он вернулся домой, сильно утомленный, совсем закоченев, так как весь день провел с Данилкой на замерзшей реке — они железными ломами рубили во льду проруби и закидывали в них сети, что было делом нелегким. Они несколько раз проделывали это, но тяжелые усилия давали ничтожный результат, и Павел подумал, что ему даже не с чем завтра ехать в город к тому торговцу, который всегда покупает у него рыбу оптом и сам отправляет ее дальше. Впрочем, эта неудача не очень его огорчила.
— Не велика беда! Не дал бог сегодня, даст завтра! — пробормотал он, махнув рукой, и сел на лавку. Есть ему не хотелось — Ульяна приносила им с Данилкой обед на реку. Но от сильного мороза и резкого ветра он так продрог, что и в хате не снял тулупа и высоких сапог, обмотанных еще для тепла войлочными мешками, набитыми сеном. В таком виде он отдыхал, сидя на лавке и рассеянно блуждая глазами по комнате, которую последние лучи дня, сливаясь с блеском снега, наполняли каким-то белесым, мертвенным светом. Равнодушным взглядом очень усталого и удрученного человека Павел обводил стены, которые в последний раз были выбелены еще перед его свадьбой и успели порядком потемнеть от пыли и копоти. Посмотрел в угол, где за метлой и двумя корзинами из лозняка больше всего возились мыши, потом в другой, где стоял пустой сундучок Франки. Наконец, взгляд его скользнул по красному шкафчику в третьем углу — и тут внимание его привлек лежавший на шкафчике предмет. Это была книжка в черном порыжелом переплете с потускневшими золотыми украшениями. Лежала она между лампой и самоваром, на том же месте, куда он положил ее в последний раз, когда Франка вернулась из костела.
