Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль
— Садись-ка сюда, соседка, — сказала она, указывая на стол, стоявший рядом с тем столом, за которым Маэ пил пиво в компании Этьена и Пьерона.
— А моего-то нет с вами? — спросила жена Левака.
Товарищи ответили, что он скоро вернется. Все коекак разместились, и Бутлу и ребятишки, но в переполненной распивочной было так тесно, что два столика стояли почти вплотную друг к другу. Заказали пива. Заметив мать и своих детей, Филомена решилась подойти и согласилась присесть. Узнав, что их с Захарием наконец поженят, она как будто повеселела; когда стали спрашивать, где Захарий, она вяло ответила:
— Я жду его. Он сейчас придет.
Маэ переглянулся с женой. Так она, значит, согласилась? Он сразу стал озабоченным, молча курил свою трубку. Его тревожила мысль о завтрашнем дне. Вот она, неблагодарность детей, — женятся и оставляют родителей в нищете.
А молодежь все плясала и, отбивая ногами последнюю фигуру кадрили, подняла такую пыль, что комнату затянула рыжеватая мгла; от топота трещали стены; корнет-а-пистон издавал пронзительные звуки, похожие на гудки паровоза, взывающего о помощи; и когда танцоры остановились, от них валил пар, как от загнанных коней.
— А помнишь, что ты говорила? — сказала жена Левака, наклоняясь к жене Маэ. — Помнишь? Ты грозила удушить Катрин, если она начнет дурить.
Шаваль привел Катрин к столику ее родителей, и оба, стоя за спиной отца, допивали свое пиво.
— Ну что там! — ответила Маэ, и весь ее вид говорил о покорности судьбе. — Мало ли что скажешь!.. А только насчет нее мне беспокоиться нечего, — детей она не нагуляет! Это я знаю наверняка!.. А то подумай-ка, еще и она ребенка принесла бы и пришлось бы ее замуж отдавать… Что тогда?
Корнет-а-пистон задудел польку, опять поднялся оглушительный топот. Маэ в это время пришла в голову хорошая мысль, и он поделился ею с женой. Почему бы им не взять жильца, например Этьена? Он как раз хочет поступить к кому-нибудь на хлеба. Место у них найдется, раз старший сын уходит из семьи, и деньги, которые они потеряют с женитьбой Захария, отчасти возместит им нахлебник. У матери просветлело лицо: в самом деле, Маэ хорошо придумал, надо это устроить. Ей казалось, что семья еще раз спасена от голода, и она пришла в такое веселое расположение духа, что заказала для всех по кружке пива.
Тем временем Этьен, стараясь внушить свои взгляды Пьерону, подробно излагал ему проект организации кассы. Он добился от него обещания вступить в члены кассы, но вдруг совершил неосторожность, открыв ему подлинную свою цель:
— А если мы объявим забастовку, ты понимаешь, как нам тогда будет полезна касса? Плевать нам на Компанию, мы на первое время найдем в кассе средства, чтобы повести борьбу… Ну как? Понятно? Ты вступишь?
Пьерон опустил глаза и, бледнея, забормотал:
— Я подумаю… Надо вести себя аккуратно — вот самая лучшая касса.
Тут Этьеном завладел Маэ и, как человек простой, без обиняков предложил взять его на хлеба. Молодой забойщик так же просто принял предложение, ему очень хотелось жить в поселке, чтобы теснее сблизиться с товарищами. Дело сладили в нескольких словах. Жена Маэ сказала, что надо только подождать, когда Захарий женится.
Как раз в это время он явился вместе с Леваком и Муке. Все трое принесли с собой ароматы, царившие в «Вулкане»: запах можжевеловой водки да едкий запах приторных духов и немытых тел продажных девок. Все трое были пьяны, очень довольны собой и, ухмыляясь, подталкивали друг друга локтем. Узнав о скорой своей женитьбе, Захарий так и покатился от хохота. Филомена сказала, что ей приятнее видеть его смех, чем слезы. Свободных стульев больше не было, и Бутлу подвинулся, уступив свое место Леваку. Тот вдруг умилился, что все собрались тут, сидят так дружно, по-семейному, и по этому поводу еще раз заказал для всех пива.
— Эх, чертовщина! — орал он. — Не часто случается нам повеселиться!
В питейной пробыли до десяти часов. Туда заглядывали женщины и, посидев с мужьями, уводили их домой; за матерями хвостом тянулись дети; женщины, приходившие с младенцами, не стесняясь, выпрастывали длинную белую грудь, похожую на торбу с овсом, молоко брызгало на щечки сосунков; а малыши, которые уже умели ходить, получив щедрую долю в угощении пивом, залезали на четвереньках под стол и, не ведая стыда, облегчались там. В кабачке было море разливанное, волны пива из бочек вдовы Дезир непрестанно наполняли кружки. Пиво вздувало животы, вытекало из носа, из глаз — отовсюду. Все наливались пивом, сидя в такой тесноте, что каждый плечом упирался в соседа; всем было весело, все расцвели, чувствуя близость друзей, и хохотали, растягивая рот до ушей. Было жарко, как в пекле, и, чтобы легче дышалось, люди сидели, распахнув на груди куртку или кофту, и свет лампы, пробиваясь сквозь густой табачный дым, золотил обнажившуюся полоску тела; единственным неудобством было то, что приходилось иногда вставать из-за стола, а затем вновь усаживаться; время от времени какая-нибудь девушка выходила на задворки, поднимала в уголке юбки, потом возвращалась.
Под гирляндами пестрых бумажных цветов шел неистовый пляс, танцоры взмокли, пот слепил им глаза, и они не видели друг друга. Пользуясь толчеей, подростки-коногоны, как будто споткнувшись, опрокидывали молодых откатчиц. И когда какая-нибудь толстуха падала на пол, а на нее валился кавалер, музыкант перекрывал шум падения яростным воплем медной трубы; топот танцоров перекатывал упавших, словно волны пляски обрушивались на них.
Кто-то мимоходом предупредил Пьерона, что его дочь Лидия спит у дверей, растянувшись поперек тротуара. Она выпила часть водки из украденной бутылки и сразу опьянела; отцу пришлось нести ее на спине. За ними следовали Жанлен и Бебер, оказавшиеся более крепкими, и находили все очень забавным. Это происшествие послужило сигналом к отправлению. Из «Смелого весельчака» стали выходить семьями. Маэ и Леваки решили вернуться домой. Как раз в это время старики Бессмертный и Мук тоже уходили из Монсу, оба двигались деревянным шагом лунатиков и упорно молчали, погрузившись в воспоминания. Домой отправились все вместе, в последний раз прошли мимо ярмарочных харчевен, где на сковородах застыл растопленный жир, мимо кабачков, откуда ручейками до середины дороги текло пиво, выливавшееся из кружек. Все ближе надвигалась гроза; как только миновали последние дома, где еще светились окна, и вступили в черную тьму равнины, по сторонам дороги зазвучали тихие голоса и смех. Жаркое дыхание страсти поднималось из созревших хлебов. Должно быть, в ту ночь было зачато много жизней. Дома Леваки и Маэ поужинали без аппетита и, доедая остатки от обеда, едва не засыпали за столом.
Этьен повел Шаваля к Раснеру выпить еще по кружке.
— Я согласен, — заявил Шаваль, когда товарищ рассказал ему о кассе взаимопомощи, — давай руку! Ты молодец!
У Этьена, уже начинавшего хмелеть, заблестели глаза. Он крикнул:
— Да, будем действовать дружно!.. Для меня, знаешь, справедливость это все! Ради нее все отдам — и гулянки и девушек. Только одной мыслью сердце горит: скорее бы, скорей нам смести буржуев!
III
В середине августа Этьен перешел жить к Маэ — к тому времени Захарий женился на Филомене, и ему как семейному удалось получить в поселке жилье в освободившемся доме, куда он и перебрался с женой и двумя ребятишками. В первое время Этьена очень смущала близость Катрин.
То была постоянная, домашняя близость — он везде заменял ее ушедшего брата, спал на его кровати, вместе с Жанленом, напротив кровати Катрин. Близ нее ему приходилось вечером раздеваться и одеваться по утрам, он видел, как и она снимает с себя или надевает одежду. Когда спадала на пол нижняя юбчонка и Катрин оставалась в одной рубашке, его поражала белизна ее тела, нежная прозрачная белизна, какая бывает у малокровных блондинок; его волновало, что Катрин такая беленькая, словно ее окунули в молоко от пяток до шеи, где граница загара выделялась золотистой чертой; только на кистях рук и на лице кожа пожелтела и утратила эту удивительную белизну. Он старательно отворачивался, но постепенно узнавал ее всю: сначала ступни когда опускал глаза; промелькнувшее колено, когда она спешила юркнуть под одеяло; затем маленькие крепкие груди, когда она по утрам наклонялась над умывальным тазом. Она как будто не замечала его, но всегда страшно торопилась: разденется в одно мгновенье, гибким движением скользнет в постель и вытянется рядом с Альзирой; прежде чем он успеет снять башмаки, она уже лежит спиной к нему, и он видит лишь ее тяжелую косу.
Впрочем, ей никогда не приходилось обижаться на Этьена. Словно во власти наваждения, он невольно подстерегал минуту, когда она ложилась спать, но никогда не позволял себе никаких игривых шуточек, никаких вольностей, тут были родители, а кроме того, в нем жило странное чувство к Катрин, в котором была и дружеская привязанность, и злая обида, мешавшие ему видеть в ней желанную женщину, несмотря на полную непринужденность их отношений; ведь они всегда были вместе — и в спальне, и за столом, и за работой, в этой постоянной совместной жизни не оставались сокровенными даже интимные стороны. Стыдливость проявлялась только в час каждодневного омовения девушка теперь мылась одна в верхней комнате, а мужчины по очереди мылись внизу.
