Берта Зуттнер - Долой оружие!
Однако мало по малу дела стали принимать серьезный оборот, и мы сделались внимательнее. Как перед бурей в лесу поднимается зловещий шорох листьев, так и перед войной слышатся голоса в народе. «Nous aurons la guerre, nous aurons la guerre!» звучало в парижском воздухе. Тут я почувствовала страх и беспокойство. Не за свою родину, так как мы, австрийцы, оставались пока в стороне; напротив: нам, пожалуй, предстояло «удовлетворение», пресловутая месть за Садову. Но мы разучились смотреть на войну со стороны узких национальных интересов, а что это значит с общечеловеческой точки зрения — я хочу сказать: благородно-человеческой — читатель сам отлично знает. Это очень метко выражено в словах, которые я слышала однажды из уст Гюи де-Мопассана: «Лишь только я вспомню про войну, мне становится тяжело и страшно; это слово напоминает мне о колдовстве, об инквизиции, о чем-то далеком, отжившем, ужасном и противоестественном…».
Когда пришло известие, что Прим предложил корону принцу Леопольду, герцог Граммон держал в парламенте речь, встреченную громким одобрением. Содержание ее было приблизительно следующее: «Мы не мешаемся в чужие дела, но не думаем также, чтобы уважение к правам соседнего государства обязывало нас спокойно смотреть, как оно, посадив своего принца на трон Карла V, нарушает к нашему ущербу установившееся равновесие европейских держав (о, это равновесие! какой жаждущий войны лицемер придумал эту пустую фразу?) и тем грозит интересам и чести Франции».
Я знаю одну сказочку Жорж-Занд под заглавием: «Грибуль». Этот «Грибуль», чудак большой руки, имел странную привычку: когда собирался дождь, он, из боязни промокнуть, спешил кинуться в реку. Если мне говорят, что надо начать войну для устранения грозящих опасностей, я всегда вспоминаю Грибуля. Пускай бы все племя Гогенцоллернов уселось на трон Карла V и на различные другие троны: этим оно не нанесло бы ни на одну тысячную долю того ущерба чести и интересам Франции, который был нанесен ей мудрыми словами: «Мы этого не потерпим».
«Мы твердо уверены — продолжал оратор, — что этого не случится. Мы рассчитываем в данном случае на благоразумие немецкого и на дружбу испанского народа. Но если бы дело сложилось иначе, тогда, милостивые государи, мы сумеем, сильные вашей поддержкой и опираясь на целую нацию, без колебания и малодушия исполнить свой дол» (бурные браво).
С этого момента в прессе начинается жестокое науськивание. Особенно усердствует Жирарден, всячески подстрекая соотечественников хорошенько проучить пруссаков за их неслыханную дерзость, выразившуюся в этой кандидатуре на испанский престол. «Франция в конец уронит свое достоинство, если не выскажет здесь своего решительного veto… Конечно, Пруссия не уступит, потому что она зазналась до безумия и во что бы то ни стало хочет войны. Опьяненная своими успехами с 1866 года, она воображает, что и по ту сторону Рейна ей позволят пожинать лавры и творить разбойничьи набеги; только нет, шалишь! Здесь она встретит такой отпор, что у нее отпадает охота точить зубы на чужое добро…» И пресса продолжает все в том же тоне. Хотя Наполеон III, как мы знали от близко стоящих к нему лиц, по-прежнему желает мира, но большинство приближенных императора находит войну неизбежной. Иначе неудовольствие в народе все будет возрастать. Самое лучшее средство обеспечить за собою престиж в славолюбивой стране — это удачная война: «Il faut faire grand». Затем идут запросы другим европейским кабинетам о настоящем положении дел. Каждый заявляет, что хочет мира. В Германии публикуется вышедший из народных сфер манифест, подписанный между прочим Либкнехтом; в нем говориться: «Уже одна мысль о германо-французской войне есть преступление». При этом случае я узнаю и могу занести в свой протокол мира: «что существует союз, насчитывающий сотни тысяч членов, который поставил одним из пунктов своей программы уничтожение всех сословных и национальных предрассудков». Бенедетти поручают представить прусскому королю, что он должен запретить принцу Леопольду принимать предложенную ему корону. Король Вильгельм находился в то время в Эмсе на водах. Бенедетти отправляется туда и получает 9 июня аудиенцию. Каков-то будет ее исход? Я со страхом ожидаю известий. Ответ короля был очень прост: он сказал, что не может ничего запретить совершеннолетнему принцу.
Партия войны ликует: «вот видите, они доводят дело до крайности. Глава королевского дома, и вдруг не смеет чего-нибудь запретить или приказать одному из своих родственников. Смешно! Да это явный комплот: Гогенцоллерны хотят утвердиться в Испании, а потом напасть на нас с востока и юга. Неужели нам дожидаться этого? Спокойно проглотить обиду, что наш протест оставлен без внимания? Никогда: мы знаем, к чему нас обязывают честь и патриотизм».
Все громче и злостнее шумят предвестники бури. Тогда 12 июля приходить послание, приводящее меня в восторг: дон Салюсто Олосаго официально доводит до сведения французского правительства, что принц Леопольд Гогенцоллернский, не желая подавать повода к войне, отказывается от испанской короны. Ну, слава Богу! весь вопрос таким образом устранен. Известие сообщено в палате в 12 часов дня, и Оливье заявляет, что теперь настал конец спора между державами. Однако в тот же день (очевидно, в исполнение прежних приказов) в Мец двинули войска и боевые припасы; сверх того, в том же заседании Клеман Дювернуа говорит следующее: «Какие ручательства имеем мы в том, что Пруссия не вызовет опять подобных осложнений, как эта кандидатура на испанскую корону? Мы должны оградить себя на будущее время». Снова являются на сцену тревоги Грибуля: «нас может замочить дождичком, — давай, скорее кинемся в реку!» И опять Бенедетти летит в Эмс, на этот раз с предложением королю прусскому, чтоб тот навсегда, на веки вечные, запретил принцу Леопольду возвращаться к кандидатуре. Конечно, на такую попытку заставить его действовать по чужому предписанию король Вильгельм мог только нетерпеливо пожать плечами; его хотели принудить к поступку, на который он даже не имел права, и люди, ставившие подобные условия, хорошо знали, что их требование вызовет одно неудовольствие.
15 июля — опять достопамятное заседание: Оливье требует кредита в пятьсот миллионов на войну, Тьер подает голос против этого. Оливье возражает: «Я беру на себя ответственность перед историей. Король прусский отказался принять французского посланника и заявил о том нотою французскому правительству». Левая требует, чтоб ей показали эту ноту. Большинство сильно протестует против такого показывания (вероятно, вовсе не существовавшего документа). Это большинство одобряет все, чего ни потребует правительство ради войны. Такое патриотическое самопожертвование, одобряющее без колебаний гибельное бедствие, конечно тут же превозносится до небес готовыми трескучими фразами. 16 июля: Англия делает напрасные попытки помешать войне. Да, если б существовали указанные третейские суды, как легко и просто было бы прекратить такой ничтожный конфликта! 19 июля французский уполномоченный в Берлине передает прусскому правительству объявление войны. Объявление войны — как легко выговариваются эти два слова! Но что ж дальше? Начнется важное дело внешней политики, которое повлечет за собой полмиллиона смертных приговоров. Этот акт был также занесен мною в красные тетрадки; вот его содержание:
«Правительство его величества императора французов не могло видеть в проекте возведения на испанский престол прусского принца ничего иного, кроме покушения на территориальную безопасность Франции, и потому было вынуждено потребовать от его величества короля прусского удостоверения в том, что подобная комбинация не возникнет вновь с его согласия. Но так, как его величество отказал в этом удостоверении и даже заявил нашему послу, что он предвидит возможность такого случая, смотря по обстоятельствам, то императорское правительство должно было усмотреть в таком заявлении короля затаенное намерение, опасное для Франции и европейского равновесия (опять явилось на сцену это пресловутое равновесие: „взгляните на эту попку с драгоценными сосудами; она колеблется — сосуды могут упасть — давайте лучше их колотить“…). Это заявление получило еще более серьезный характер посредством сообщения кабинету об отказе принять императорского посла и вступить с ним в дальнейшие переговоры (значит, подобные вещи, как большая или меньшая степень дружелюбия между правителями и дипломатами, решают судьбы народов?…). Вследствие того французское правительство сочло своим долгом безотлагательно позаботиться о защите (да, да, непременно „защита“ и ни в каком случае „нападение“) своего оскорбленного достоинства, своих нарушенных интересов, и решило с этой целью принять все меры, каких требует ее теперешнее положение; таким образом, оно считает себя в настоящее время в войне с Пруссией».
