Юрий Рытхэу - Время таяния снегов

– Надо, чтобы стихи соответствовали особенностям Чукотки,– сказал Василий Львович,– чтобы осень была не псковская или ленинградская, а именно такая, как на мысе Дежнева, в Анадыре…

Но поиски ни к чему не привели, и Василий Львович скрепя сердце решил включить в книгу стихи о русской зиме, о русской осени, русской весне…

Именно в Соловьевском садике Ринтыну пришла в голову мысль: а что, если самому сочинить стихи о временах года?

Вот осень. Устойчивый ветер дует с севера, гонит в улакскую лагуну морскую воду. По утрам, когда солнце встает из-за мыса, мерзлые лужи ярко блестят на солнце, а вершины дальних гор уже покрылись снегом. На каменных утесах не слышно птичьего гомона, остались только гнезда, и ветер выдувает старый пух и смешивает его со свежим снегом. Море глухо бьет волнами о скалы, и вся земля от горизонта до горизонта в затаенном ожидании – скоро ли наденет новую белоснежную камлейку? А кто не радуется новой одежде?

Зимний день. Ясная погода. Маленький мальчик идет по улице селения. Кругом снег, обледенелые камни, морозный воздух, пахнет морским соленым льдом. Мальчик идет на склон горы, где малыши катаются на санках. По замерзшей лагуне растянулись собачьи упряжки – везут приманку для песцовой охоты. В воздухе перестук – женщины выбивают снег из пологов.

Солнце победило полярную ночь. В низинах тает снег, а с крыш свесились блестящие сосульки. Утиные стаи летят через улакскую косу, ревут моржи в проливе. В тундре новорожденные олешки бегают по проталинам, цветы пробиваются из-под снега, солнце светит до полуночи… А там и реки вскрылись, потекли навстречу морям и озерам.

Писалось легко и радостно. Слова сами складывались в строки, в душе пела одна постоянная нота – полная радости. Правда, приходилось много марать. На смену, казалось бы, удачному и самому лучшему слову вдруг возникало другое, еще лучше. Находили порой мгновения, когда от волнения становилось трудно дышать, а кончики пальцев, державшие ручку, испытывали такой зуд, как будто в них впились невидимые комары.

Ринтын начисто переписал стихи и положил в стол. Несколько дней он не решался показать их даже Кайону. А тот изнывал от любопытства, потому что видел, как днями и долгими вечерами Ринтын что-то писал.

– Ну покажи,– пристал он однажды.– Чего таишься от друга? Скажи, сочинил что-нибудь?

Ринтын молча кивнул.

– Я так и знал! – торжествующе сказал Кайон.– Давай показывай. Каждый уважающий себя писатель должен иметь Друга, которому он первому читает свое творение.

Ринтын вытащил аккуратно переписанные листки и подал Кайону.

– Ты почитай, но только я уйду.

Ему почему-то не хотелось видеть, как написанное им будет читать чужой человек, пусть даже это Кайон.

– Дело твое,– пожал плечами Кайон.– Но настоящие поэты любят сами читать свои стихи.

– Я же не настоящий поэт,– усмехнулся Ринтын.

На чтение трех стихотворений нужно совсем немного времени, но Ринтын лишь к вечеру вернулся в общежитие. Он прошел набережную Невы от моста лейтенанта Шмидта до Дворцового, добрел до Литейного и уже оттуда по льду пошел обратно.

Ринтын помнил наизусть свои стихи и, много раз повторив их про себя, убедился: они не стоили того волнения, какое вызвали у него в душе. Ну в самом деле, если трезво взглянуть, что поэтичного в том, что женщины колотят подмерзшие шкуры или охотники везут приманку для песцовой охоты? Честно сказать, приманка вовсе даже и не поэтический предмет, потому что это тухлое мясо, которое должно крепко пахнуть, чтобы песцы могли почуять его на большом расстоянии. То, что дорого одному человеку, совсем не обязательно должно нравиться другим… Вот Петропавловская крепость. Она видна всем, и если о ней написать, то все узнают эту красивую, особенно если смотреть отсюда, со льда, крепость… Чем больше Ринтын думал, тем беспомощнее и незначительнее казались ему его стихи. И зачем он отдал читать их Кайону?..

Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, Ринтын с трудом передвигал ноги.

Он чуть не повернул обратно, увидев рядом с Кайоном Василия Львовича. Беляев держал в руках листки со стихами и радостно улыбался.

– Поздравляю, Ринтын,– живо сказал Василий Львович.– Ты написал то, что нужно. Спасибо тебе.

– Правда, правда, Ринтын,– подтвердил Кайон.– Ты молодец. Если бы я не видел, как ты корпел над каждой строчкой, я никогда не поверил бы, что это ты написал. Прямо как настоящий поэт.

– Перестань,– махнул рукой Ринтын и устало опустился на стул.

– Уже зазнался,– сообщил Василию Львовичу Кайон.

Но Ринтыну было не до шуток. Как будто тяжелая ноша свалилась с плеч.

– Ринтын,– сказал Василий Львович,– я надеюсь, что ты не ограничишься этими тремя стихотворениями. Ты меня обрадовал. Когда мы с профессором Таном-Богоразом выпускали первый букварь, старик сказал: “Мы еще дождемся, когда из оленных и морских охотников родятся свои поэты и писатели”. Прав был старик.

– Спасибо вам, Василий Львович. Ведь я у вас учился литературе,– взволнованно ответил Ринтын, думая о том, как много сделал для него улакский учитель, и с грустью отмечая, что он постарел. В светлых волосах появилась седина.

Помнится, в первый школьный день Ринтына учительница Зоя Герасимовна вышла к построенным в ряды ученикам и сказала, что сейчас будет говорить новый директор Василий Львович Беляев. Новый директор заговорил по-чукотски. Это было так же непривычно, как если бы Ринтын сам заговорил по-русски. Но он плохо слушал директора. Больше донимал его золотой зуб директора: как мог вырасти такой красивый зуб во рту у человека, размышлял он. С той поры даже золото как будто потускнело.

Это была первая городская весна для Ринтына. Началась она с того, что милиционер остановил Ринтына, когда он по льду дошел до Адмиралтейской набережной, и велел вернуться обратно, на Университетскую.

– Опасно ходить по льду,– пояснил милиционер,– можно провалиться и утонуть.

Пришлось заново проделать весь путь по ноздреватому, покрытому мокрым снегом льду, размышляя о странной логике стража порядка.

В апреле в городе от снега уже не осталось следа. Слежавшиеся до ледяной твердости сугробы во дворах разбили на мелкие куски, а солнце довершило работу.

После майских праздников открыли сады. Где-то за городом опускалось солнце, но еще долго блестел купол Исаакия и горела Адмиралтейская игла. В парках пели соловьи. Маленькая серая птичка могла заглушить милицейский свисток. Как-то Ринтын привел с собой Кайона послушать соловья.

– Артист! – восхищенно сказал Кайон.– Вот почему он один из главных героев русской литературы. Ты должен написать стихи об этой птице. Все настоящие поэты писали о соловье.

Ребята сдали все экзамены, и оба получили путевки в университетский дом отдыха в Териоках на Карельском перешейке.

– Это очень красиво, когда есть лес,– задумчиво сказал Кайон, любуясь весенним нарядом земли из окна поезда.

Университетский дом отдыха располагался на самом берегу мелкого Финского залива. В первый же день ребята попробовали искупаться, но вода была ледяная, как в Анадырском лимане…

Вылезая на сушу, Кайон ругался:

– А мне говорили, что в России вода везде как чай. Бр?р! В тундровом озере куда теплее, чем в Финском заливе.

В отдельном корпусе отдыхали иностранные студенты. Среди них были соседи по общежитию – венгры. Чех Иржи уехал на каникулы к себе на родину.

Часто к Ласло приезжала Наташа. Она издалека кивала Ринтыну, но близко не подходила, не заговаривала.

Ринтын уже не ревновал ее. Он смирился с тем, что Наташа полюбила Ласло, но все же не мог забыть дни, когда Наташа была с ним, и особенно снежный вечер на вокзале в Пушкине и их один-единственный поцелуй…

Финский залив был гладок и спокоен. Он походил на важного человека, который за напускным достоинством скрывает свою мелкоту. Но все же это настоящее море, потому что на далеком горизонте виднелись дымки пароходов, проходящих в Ленинград. Иногда свой гордый силуэт показывал военный корабль и скрывался за туманной дымкой Кронштадта.

Ринтын часами ходил по берегу от мыса до мыса, от одного пляжа до другого. На песке валялись желающие обрести зачерненную солнцем кожу. Мужчины были в одних трусах, а женщины обнажали себя, как чукчанки в меховом пологе. Они старательно вбирали в себя солнечные лучи, но на кончик носа все же наклеивали бумажку.

По воскресеньям наезжали на отдых и горожане. Пили и ели прямо на песке и кидали пустые бутылки в море.

Непривычно было смотреть на людское лежбище, на то, как вместо морских зверей из воды на берег вылезали купающиеся. Когда вода стала теплее, Кайон и Ринтын начали учиться плавать на мелководье, где воды всего было по колено.