Кальман Миксат - Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак
— Да, но ведь господин Перевицкий говорит, что мы проиграем процесс!
— Я этого не говорил, — возразил Перевицкий. — Я только сказал, что наша правота немногого стоит. Красив лик ее, да руки коротки; следовательно, их нужно удлинить.
— Каким же образом?
— Золотом, мой дорогой! Золотом можно удлинить ее руки.
Бутлер посмотрел на опекуна: он еще не решался распоряжаться своим имуществом самостоятельно, так как был совершеннолетним всего лишь неделю. Фаи понял его вопрошающий взгляд.
— Я так управлял твоими имениями, сын мой, — не без гордости заявил он, — что судей своих ты сможешь усадить в кресла из литого золота.
— Чтоб потом они могли унести эти кресла с собой, — не без издевки добавил старый Хорват. — Теперь и я вижу, что господин Фаи рассуждает здраво и что нам нужно бороться всеми силами и всеми средствами, используя и наше влияние, и осведомленность, и деньги. Я одобряю его образ мыслей, потому что процесс — это сражение, а как выиграть сражение — нам дал рецепт генерал Монтекукколи. Ну что же, у меня ведь тоже найдутся деньжонки. Будем драться до конца. Так или иначе, но нам нужно победить!
Старый Хорват раскраснелся и даже похорошел. Бутлер подбежал и порывисто обнял его.
Но тут господин Кёви неожиданно пришел в негодование и так стукнул знаменитым королевским перстнем по столу, что стол загудел. Профессор заявил, что немедленно уходит, и господин Фаи не смог бы его удержать, не ухвати он его за лацкан долгополого профессорского сюртука.
— Клянусь, я не выпущу вас!
— Вы призвали меня сюда, — бушевал оскорбленный профессор, — чтоб я рассказал вам о полете орлов, а сами принялись советоваться о том, как набить животы шакалам. Отпустите меня!
Кое-как его уговорили, но он не мог скрыть своего недовольства и всевозможными колкостями то и дело давал почувствовать свое презрение. Когда граф Бутлер просил адвоката поторопиться с процессом, потому что каждый час разлуки с любимой невестой равен для него году, Кёви язвительно заметил своему ученику:
— И не надейся, мой дорогой, ибо колючка во мгновение ока проникает в ногу, но пока ее извлекут оттуда, приходится возиться несколько часов, и если делом займется добрый, честный фельдшер. А вот если колючку примутся вытаскивать адвокаты-крючкотворы, то они сначала засунут ее еще глубже, чтоб подольше затянуть лечение.
Бутлер не знал, что и отвечать, но старый Хорват подозвал его к себе и шепнул ему на ухо:
— Не слушай ты этого Кёви. Он не от мира сего. Он мудр и прямолинеен, а нам нужен хитрый пройдоха-адвокат, прошедший огонь, и воду, и медные трубы. Перевицкий как раз такой и есть, нужно отдать ему должное. А что касается ускорения процесса, положись на меня, я позабочусь об этом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Приготовления
С этими словами господин Хорват поднялся и, отведя господина Фаи в оконную нишу, тихо совещался с ним некоторое время, а затем сообщил адвокату, что они предлагают ему вести процесс на следующих условиях: если он выиграет дело в течение года, получит гонорар в пять тысяч золотых; если сумеет справиться раньше года, то за каждый месяц получит еще по тысяче золотых; если же процесс протянется свыше одного года, гонорар уменьшится за каждый месяц на двести золотых. Согласен он на такие условия или нет?
Перевицкий согласился. Это был смышленый, ловкий адвокат, равного которому не было во всей Верхней Венгрии: бессовестный до цинизма, смелый и напористый, к тому же хитрец и тонкий психолог. В Пеште ходили легенды о том, как он обхаживал членов верховного суда. Всех сумел он обкрутить, и притом весьма простыми средствами. У кого была красивая дочь, он преподносил ей в подарок шкатулку с семенами редких цветов. Там, где было много детворы, появлялся с грудой всевозможных игрушек; дети уже знали его, и стоило ему показаться в доме, как они с радостными воплями: «Дядя Перевицкий, дядя Перевицкий!» — бросались ему навстречу, забирались на колени, на спину, на плечи, и почтенному папаше, выглянувшему на шум в переднюю, приходилось собирать своих отпрысков, облепивших адвоката, как гусениц с дерева. Если кто-нибудь из септемвиров * проявлял интерес к своему происхождению, адвокат из Уйхея прибывал со старыми, полуистлевшими от давности документами, которые подтверждали родственные связи септемвира с Мате Чаком *, Гарой или Омоде * (эти «подлинные» документы изготовлял для него один престарелый адъюнкт). Если же септемвир оказывался ловеласом, у Перевицкого и на него находился аркан. Адвокат отыскал в Туроце, где у него жила многочисленная бедная родня, трех красавиц, дальних родственниц; одна из них, женщина с изумительно красивой фигурой, была разведенной, а две другие — вдовушки, пленявшие белокурыми, как лен, волосами. Родственницы поселились в его доме, и Перевицкий, отправляясь в Пешт, всегда брал какую-нибудь из них с собой. Разумеется, вместе с нею он появлялся и в доме нужного ему судьи. В те времена еще не было принято наклеивать на прошения марки гербового сбора, но хорошенькая женщина в виде некоего приложения к бумагам не могла повредить делу. Перевицкий просил при этом извинения, что осмелился прийти к его высокопревосходительству господину септемвиру со своей племянницей, — к сожалению, он не может оставить ее одну в этом чужом городе. Затем он принимался излагать свои аргументы, а миловидная женщина тем временем строила глазки, помогая септемвиру понять (и тот обычно понимал), каким должно быть решение. Вполне возможно, что все это только сплетни, кто знает? Злые языки всегда существовали, так же как и дурные женщины, а вот честных и добродетельных адвокатов никогда не было. Но обсуждение данного вопроса не относится к нашему роману, тем более что у нас и без того много забот с этим бракоразводным процессом. Надо только сказать, что адвокатская контора Перевицкого преуспевала, а кроме того, его почитали в Уйхее как человека, который не только покровительствовал своим бедным родственницам, но даже баловал их и возил с собою в Пешт, тем более что, как говорят, родственницам этим и самим нравилось ездить в столицу.
Словом, судьба Бутлера попала в надежные руки. И поскольку в конце концов это признал и господин Кёви, которому пришлась по душе премиальная система оплаты, предложенная Хорватом, все уселись ужинать в полном согласии.
Однако ни жареному поросенку, ни каплуну не удалось развеселить общество, а тем менее заставить его переменить тему разговора. Участники трапезы то и дело возвращались к предстоящему процессу и к событиям в Оласрёске (вот уж, верно, икалось барону Иштвану Дёри в тот вечер!).
Лишь могучая сила вина несколько поддержала оптимизм собеседников, порешивших на том, что исход процесса будет благоприятным. Ну, а раз конец хорош, и все хорошо! За это стоит выпить!
Сотрапезники обсудили средства дальнейшей борьбы и распределили между собой роли: Перевицкий отправляется домой и тотчас же приступает к организации процесса («денег, уважаемый, не жалейте»). Господин Фаи на этой же неделе поедет в Эгер к архиепископу барону Иштвану Фишеру с тем, чтобы лично рассказать его преосвященству обо всем, а Миклош Хорват — ко двору наместника в Буду, где у него большие связи, с помощью которых можно получить аудиенцию у наместника, хотя в это время года к нему очень трудно попасть, так как обычно он целыми днями возится в саду в своем имении близ Келенфёльда.
Сам господин Кёви добровольно вызвался сегодня же ночью написать убедительное послание его сиятельству графу Ференцу Сечени, кавалеру ордена Золотого руна, который в настоящее время живет в Вене и вхож к императору. Старый граф — давний почитатель профессора Кёви и ради него сумеет между делом изложить историю Бутлера императору Францу.
— Ах, если бы добрая императрица Людовика услышала обо всем этом! — вздохнула госпожа Фаи.
За ужином же решили, что граф Бутлер с завтрашнего дня займется своими имениями, оставив юриспруденцию, без которой вполне может обойтись.
— Конец твоей студенческой жизни, братец! Утром ты проснешься одним из богатейших магнатов Венгрии, — сказал Иштван Фаи. — Расправишь плечи, понял? Сбросишь эту девичью застенчивость — она приличествует какому-нибудь помощнику сельского писаря. Придет к тебе досточтимый профессор Кёви, которого ты так любишь, попросить на нужды университета, а ты заставишь его целый час прождать в приемной и ответишь, цедя сквозь зубы. Ну, что краснеешь? Это уж так принято, зря ты протестуешь, дорогой. А если я вздумаю навестить тебя, ты, прищурив глаз, с трудом признаешь меня. Я уже сейчас слышу, как ты буркнешь: «Na, wie gent es, Alter?»[90] А сам подумаешь: «Ведь я же магнат, а магнат должен быть гордецом!» Я тороплюсь высказать тебе это потому, что сейчас ты еще понимаешь по-венгерски. А пройдет год-два, и ты забудешь венгерскую речь, перестанешь ее понимать. Ну, что ты там расплакалась, дражайшая моя половина? (Господин Фаи заметил, что его жена уже вытирает глаза передником.) Зачем, мол, я нападаю на ребенка? Что ж ты думаешь, он век будет держаться за твой передник? Сейчас я выпускаю его в полет и, как курица-наседка, вырастившая дикого гусенка, объясняю, что он не нашей породы и может летать над водой выше нас, что может жить даже в болотах, если захочет подражать другим гусям… Много у тебя земель, лугов, мельниц, множество крепостных, сынок. Своим богатством ты обязан родине. Всю жизнь помни об этом и думай: что ты дал ей взамен? Всю жизнь погашай свой долг! И если окажется, что ты дал отчизне больше, чем она тебе, тогда мои старые кости успокоятся в могиле.
