Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое
Вещей набралась изрядная стопка. Дитте сидела и смотрела на них со слезами на глазах. Она готова была и плакать и смеяться. Роды вдруг представились ей так живо, показались такими близкими. Она словно уже видела себя самое на постели родильницы, с ребенком в объятиях. Оба лежали во всем белом — и она сама и дитя. На ночной рубашке были восхитительно сплоенные оборочки у ворота и кистей рук, и белые фестоны наволочки красиво обрамляли лица ее и младенца…
— Ну, вот, — сказала старушка, и Дитте очнулась. — Пусть это побудет здесь, пока Кристиан забежит и возьмет. Не годится тебе самой таскать. А теперь выдвинь-ка и второй снизу ящик.
Он был набит чудесными старинными вещами, чепчиками и вышитым бельем. Все было уложено так красиво и аккуратно, все пересыпано лавандой.
— Смотри, Дитте, — старушка вынула и показала ей платок из голландского полотна, обшитый кружевами. — Это мой подвенечный носовой платок. Я утирала им слезы… но не слезы горя. Видишь на нем красноватые ржавчинки? Это от слез радости. Он только один раз и был в употреблении, я спрятала его на память — еще не высохший от слез. Им и прикройте мне лицо, когда я буду лежать в гробу. Ты ведь поможешь моему старику обрядить меня? А вот моя подвенечная фата. Она будет мне саваном. Да, у вас это больше не в обычае. Но мы в молодости, коли уж выбирали, так на всю жизнь. Оттого я и любила молодежь, которая посерьезнее… Говорят, один из молодых Баккегоров льнет к «святым»?
— Это Карл, — ответила Дитте. — Он так мрачно смотрит на все мирское.
— А разве лучше было бы, если бы он относился ко всему легкомысленно? Ты вспомни, из какой он семьи. Он сделал не худший выбор, мать его в молодости другим путем спасалась от тоски.
— Так вы знали ее в молодости? — спросила Дитте.
— Да, и она была славной девушкой. Наш хутор находился в тех же краях, и Карен часто гостила у нас. Был у нее и жених. Но родители заставили ее выйти за другого, который им больше нравился, вот что исковеркало ее душу. Она, как только вернулась из церкви, сожгла венчальную фату и всю ночь просидела на своем сундуке… ни за что не хотела ложиться в постель. Но потом ее все-таки уломали… А теперь ступай с богом, дитя мое… мне хочется немножко отдохнуть, пока старичок на берегу. Ты, наверное, слышала, что трактирщик затевает пир?
Да, Дитте слышала, но не поверила этому. У него же ничего нет в лавке!
— Да, дела у него плохи, но тогда это тем вероятнее. Он всегда ведь поступает иначе, чем другие люди.
Дитте пошла домой не прямой дорогой, а мимо виллы. Здание уже подвели под крышу и теперь отделывали внутри. Столичные мастеровые усердно стучали топорами и молотками, напевая и насвистывая. Дитте это поразило; ни здесь в поселке, ни на хуторе не в обычае было распевать за работой. В саду уже было все сделано, и Карл работал теперь на посадках деревьев в дюнах.
Вдова Ларса Йенсена вышла на порог своей хижины и подозвала Дитте.
— Как приятно видеть тебя опять на людях. Поздравляю! — сказала она.
Дитте поняла, на что та намекает, и поблагодарила. Пусть себе люди думают, что она помолвлена.
Скоро здесь будут танцы, ты знаешь? — продолжала вдова Ларса Йенсена и невольно окинула взглядом фигуру Дитте. — Да, да, трактирщик хочет устроить нам в этом году пир, и я слышала, что будет сделан и помост для танцев. Диво да и только! Он ведь всегда был против танцев. И отменил у нас восемь лет тому назад ежегодные осенние пирушки именно под тем предлогом, что молодежь слишком привержена к танцам. Но мы, стало быть, отпразднуем твое обручение!
Дитте пошла дальше, до самой гавани. Не совсем приятно было идти одной. Все встречные оглядывали ее фигуру. Вот если бы идти под руку с Карлом!.. Для своего маленького роста она стала чересчур грузна и двигалась с трудом, и под этими пристальными взглядами походка ее становилась еще менее уверенной. С лица же Дитте очень похудела, особенно нос как-то вытянулся и заострился, а вокруг него выступили веснушки. Дитте встречала взгляды людей покорной улыбкой, которая не сходила с ее лица, и как бы заранее просила о прощении. И люди подходили к ней и поздравляли. Она замечала, что ее делами интересуются, что люди переменили свое мнение о пей и стали лучше относиться.
Когда Дитте отходила от них, люди смотрели ей вслед и оживленно разговаривали. Они уже знали, что молодой Баккегор признал свою связь с ней и готов был жениться на ней. Правда, они немножко поспешили… ну, что же! Невеста — наполовину жена! Вдобавок он из семьи хуторян! И, стало быть, есть же в девчонке что-то такое, чего другие не видят, раз он голову из-за нее потерял!.. Не то повернул бы оглобли назад. Должно быть, он разглядел в ней то, чего другим не видно, иначе бы не сходил по ней с ума. Впрочем, она славная девушка!..
Ларс Петер сдался последним. И дольше всех утверждал, что Карл полоумный.
— Иначе, я полагаю, он не стал бы так добиваться позволения содержать ее с ребенком. Сынки хуторян всегда норовят увильнуть от этого. Нет, что ни говорите, а у него в кадушке не все клепки в порядке!.. Впрочем, предан он Дитте, как собака, и ходит за нею следом. Да и не жалеет себя, усердный работник. Так что если он и не слишком богат умом… то у Дитте ума хватит на двоих!..
А уж если Ларc Петер стал так говорить, ему недолго было и совсем сдаться. Отсюда же всего один шаг оставался до того, чтобы пожалеть Карла.
— Все-то он один да один и горячего никогда не похлебает, — заметил однажды Ларc Петер. — И какой же это ночлег — в сарае? Одна жалость… Нельзя ли устроить так, чтобы он столовался у нас и спал на чердаке? По крайней мере, он хоть что-нибудь имел бы на свои деньги. Ведь он весь свой заработок сюда тащит!
Устроить это оказалось, впрочем, не так просто. Ларc Петер сам спал на чердаке, и места там было мало, — чердак был загроможден старыми снастями и прочею рухлядью. Но над конурой старухи Дориум тоже был чердак. В самой же конуре никто не хотел поселиться, и Ларc Петер придумал устроить в ней свинарник. Купить поросенка и откормить к зиме на сало! Отбросов на прокорм здесь хватит, и трактирщик стал не такой, как прежде, за всем теперь не углядит!
И вот Карл был принят в семью.
V
ПИР
Было такое чудесное осеннее утро, что лучше и пожелать нельзя, утро, предвещавшее прекрасный день. Над морем колыхался белый туман, — чтобы развеять его, было достаточно первых лучей солнца и легкого утреннего ветерка.
В поселке все поднялись с зарей. Детям не спалось: день обещал быть очень интересным. Первые же проблески света разбудили их, и они открыли глаза. А тогда уж и матерям стало не до сна, волей-неволей надо было следовать примеру потомства и вставать. Да было и не так уж рано: лодки сегодня возвратились раньше обыкновенного. Из тумана доносился глухой стук весел о борта лодок, стало быть, рыбаки могли причалить к берегу прежде, чем хозяйки разведут огонь и сварят кофе. А худшего срама для жены рыбака в поселке и быть не могло, как если муж вернется домой с ночного лова да не найдет горячего завтрака.
Вот и солнце брызнуло на дюны, прогоняя туман. Он свертывался, словно белая пелена, все более и более открывая ландшафт. Сначала вынырнули хижины; из всех труб вился сизый дымок. Только дочка Якоба Рулевого по прозвищу «Фонарный столб» не разводила еще огня под кофейным котелком. Она жила за хозяйку у одного рыбака, занимавшего самую северную из хижин поселка, и ей трудно было расстаться с теплой периной.
Затем выплыла из тумана и гавань и две-три лодки чуть подальше. А там открылось и все море, раскинувшееся до самого горизонта чудесной светло-синей атласной тканью, краше которой и представить себе нельзя.
Трактирщик уже направлялся в гавань. Верно, хотел узнать, как идет в этом году сельдь. Сегодня ведь была как раз первая ночь осеннего лова. Его сильно осунувшееся лицо посинело от утреннего холодка; могучие челюсти были крепко и скорбно сжаты, словно он старался подавить свое горе. Днем у него было достаточно хлопот и тревог, слишком даже много, чтобы кто-нибудь мог разобраться в них, а дочка Расмуса Ольсена, Марта, умела отравить ночи даже Людоеду.
Итак, это был не простой, обыкновенный день, но день осенней пирушки, когда не только не работают и не ссорятся из-за куска хлеба, но даже не стряпают, а лишь едят, пьют, кутят и болтают, пока не успокоятся в лоне ночи и дюн. Взрослые знали, что это за день и чего можно ожидать от него. Осенняя пирушка с тех самых пор, как помнили себя самые древние из стариков, являлась днем великого расчета, воздаянием за 304 сырых дня; это были сутки, которые люди проводили в стране с молочными реками и кисельными берегами, где никто не знает ни горя, ни нужды, ест и пьет до отвала. О том, насколько удалась пирушка, судили по количеству мужчин, провалявшихся всю ночь в дюнах, и по количеству женщин и детей, заболевших расстройством желудка на следующий день. Когда-то это был благодарственный праздник, отмечавший удачный осенний лов, но, наученные опытом не полагаться ни на что, люди стали праздновать самое начало лова. Лишь бы отпировать, а там будь что будет! Даже сам господь бог, как и трактирщик при всей его скупости, не мог отнять у человека уже проглоченные куски и напитки!
