Шарлотта Бронте - Джейн Эйр
– Какое сильное место, – сказала она, дочитав. – Я просто в восторге.
Другая девушка, подняв голову и глядя на огонь, повторила только что прочитанную сестрою строчку. Впоследствии я познакомилась с неведомым мне языком и неведомой книгой, поэтому я все же приведу здесь эту строчку, хотя, когда я впервые ее услышала, она прозвучала для меня, как бряцание металла, лишенное всякого смысла.
– Da trat hervor einer, anzusehen wie die Sternennacht. (Тогда выступил вперед некто, видом своим подобный звездной ночи.)
– Прекрасно! Прекрасно! – воскликнула ее сестра, и ее глубокие черные глаза засверкали. – Видишь, как превосходно изображен мрачный и могучий архангел. Эта строка стоит сотни высокопарных страниц. Ich wage die Gedanken in der Schalle meines Zornes und die Werke mit dem Gewichte meines Grimms. (Я взвешиваю мысли на чаше моего гнева и меряю дела мерой моей ярости.) Мне очень нравится!
Обе вновь замолчали.
– А что, есть на свете страна, где говорят по-таковски? – спросила старая женщина, подняв голову от вязанья.
– Да, Ханна, – эта страна гораздо больше Англии, и там говорят именно так.
– Ну, уж не знаю, как это они понимают друг друга; а если бы одна из вас поехала туда, ведь вы бы понимали, что они там говорят, правда?
– Мы, вероятно, кое-что поняли бы, но не все, потому что мы не такие ученые, как вы думаете, Ханна. Мы не говорим по-немецки и не можем читать без помощи словаря.
– А какой вам от этого прок?
– Мы собираемся со временем преподавать этот язык, или, по крайней мере, его основы, как принято выражаться, и тогда мы будем зарабатывать больше, чем теперь.
– Может быть. Однако кончайте-ка учиться; довольно уж вы потрудились сегодня.
– Да, что верно, то верно. Я устала. А ты, Мери?
– Смертельно. Какая же это неблагодарная работа – корпеть над языком, когда не имеешь другого учителя, кроме словаря.
– Ты права. Особенно над таким языком, как немецкий. Когда же, наконец, вернется Сент-Джон?
– Теперь уж скоро; сейчас ровно десять, – и Мери взглянула на золотые часики, которые вынула из-за пояса. – Какой сильный дождь! Ханна, будьте добры, взгляните, не погас ли огонь в гостиной.
Женщина встала и открыла дверь, через которую я смутно разглядела коридор. Вскоре я услышала, как она где-то за стеной помешивает угли; она быстро вернулась.
– Ах, детки, – просто сердце сжимается, когда я вхожу в ту комнату: она такая мрачная… и еще это пустое кресло, задвинутое в угол.
Она отерла глаза фартуком; лица девушек, и без того серьезные, стали теперь печальными.
– Но он в лучшем мире, – продолжала Ханна. – Нечего жалеть, что его больше нет с нами. Всякому можно пожелать такой спокойной смерти.
– Вы говорите, он не вспоминал о нас? – спросила одна из девушек.
– Не успел, голубки мои; он отошел в одну минуту, ваш отец. Накануне ему было чуточку не по себе, но ничего серьезного, и когда мистер Сент-Джон спросил его, не вызвать ли одну из вас, – он прямо-таки рассмеялся. Ровно две недели назад, встав утром, он почувствовал небольшую тяжесть в голове, прилег отдохнуть – да так и не проснулся; он уже совсем окоченел, когда ваш брат вошел к нему в комнату. Эх, детки, такого, как он, уже не будет, потому что вы и мистер Сент-Джон совсем другой породы, чем те, что ушли; правда, ваша мать была во многом такая, как и вы, и такая же ученая. Ты ее вылитый портрет, Мери, а Диана больше похожа на отца.
Девушки казались столь схожими между собой, что мне было непонятно, в чем видит разницу старая служанка (так я определила пожилую женщину). Обе были стройны, у обеих были выразительные, породистые, одухотворенные черты. Правда, у одной волосы казались чуть темнее, чем у другой, и они по-разному причесывались: светло-каштановые косы Мери были разделены пробором и зачесаны гладко, более темные волосы Дианы падали на шею локонами.
Часы пробили десять.
– Вы уже, наверно, проголодались? – заметила Ханна. – Да и мистер Сент-Джон не откажется поесть, когда вернется.
И она принялась накрывать на стол. Обе девушки встали; видно, они собирались перейти в гостиную. До этой минуты я с таким вниманием их рассматривала, их внешность и разговор вызвали во мне столь живой интерес, что я почти забыла о собственном бедственном положении; теперь я вновь ощутила его, и, в силу контраста, оно представилось мне еще более отчаянным и безнадежным. Мне казалось совершенно немыслимым пробудить у обитателей этого дома участие к себе, заставить их поверить в реальность моей нужды и страданий, упросить их дать приют бездомной скиталице. Нащупав дверь и нерешительно постучав, я почувствовала, что моя надежда – не более как химера. Ханна отворила.
– Что вам надо? – спросила она удивленно, оглядывая меня при свете свечи, которую держала в руке.
– Могу я поговорить с вашими хозяйками? – спросила я.
– Лучше скажите, что вам от них нужно. Откуда вы пришли?
– Я не здешняя.
– Что вам нужно в такой поздний час?
– Пустите меня переночевать в сарае или еще где-нибудь и не пожалейте для меня куска хлеба.
Выражение недоверия, которого я так опасалась, появилось на лице Ханны.
– Кусок хлеба я дам вам, – сказала она, помолчав, – но мы не можем пустить ночевать бродягу. Где это видано?
– Позвольте мне поговорить с вашими хозяйками.
– Нет, ни в коем случае. Что они могут сделать для вас? И нечего вам шататься в эту пору. Как вам не стыдно!
– Но куда же я пойду, если вы меня выгоняете? Что мне делать?
– О! Я уверена, вы отлично знаете, куда вам идти и что делать. Лишь бы вы не делали ничего дурного – вот и все. Вот вам пенни. И уходите…
– Пенни не накормит меня, и у меня нет сил идти дальше. Не закрывайте дверь. О, не закрывайте, ради Бога!
– Да как же, этак мне всю кухню зальет дождем…
– Скажите молодым дамам… Пустите меня к ним…
– Ни за что на свете! Вы, видно, не из порядочных, – иначе не поднимали бы такого шума. Пошли прочь!
– Но я умру, если вы меня прогоните!
– Как бы не так. Боюсь, что у вас на уме худое, – оттого и бродите на ночь глядя около жилья порядочных людей. Ежели вас тут целая шайка громил или других там злодеев и они где-нибудь поблизости, – скажите им, что мы не одни в доме: у нас есть мужчина, и собаки, и ружья. – Тут честная, но непреклонная служанка захлопнула дверь и закрыла ее на засов.
Это было чересчур! Меня пронзила острая, жестокая боль, взрыв отчаяния потряс мое сердце. Измученная до крайности, не в силах сделать ни шагу, я упала на мокрое крыльцо. Я стонала, ломала руки, рыдала в смертельной тоске. О, этот призрак смерти! О, этот последний час, приближающийся ко мне во всем своем ужасе! И это одиночество – изгнание из среды своих ближних! Не только искра надежды, последняя капля мужества иссякла во мне на какие-то минуты. Но вскоре я снова попыталась овладеть собой.
– Мне остается только умереть, – сказала я, – но я верю в Бога. Попытаюсь смиренно принять Его волю.
Эти слова я произнесла не только мысленно, но и вслух, и, затаив все свои страдания глубоко в сердце, я старалась заставить его умолкнуть.
– Все люди должны умереть, – произнес чей-то голос совсем близко от меня, – но не все обречены на мучительный и преждевременный конец, какой выпал бы на вашу долю, если бы вы погибли здесь от истощения.
– Кто это говорит? Кто? – спросила я, испуганная этими неожиданными словами, ибо я уже потеряла всякую надежду на помощь. Какой-то человек стоял подле меня, но непроглядная ночь и мое ослабевшее зрение мешали мне рассмотреть его. Громким, продолжительным стуком в дверь прибывший возвестил о себе.
– Это вы, мистер Сент-Джон? – крикнула Ханна.
– Да, да, открывайте скорей.
– Ух, как вы, верно, промокли да продрогли в такую собачью ночь! Входите! Ваши сестры беспокоятся, кругом рыщет недобрый люд. Тут приходила нищенка… Я вижу, она еще не ушла, – вишь, улеглась здесь! Вставайте! Какой стыд! Пошли прочь, говорю вам!
– Тише, Ханна. Мне нужно сказать два слова этой женщине. Вы исполнили свой долг, не впустив ее в дом, теперь дайте мне исполнить мой – и впустить ее. Я стоял поблизости и слышал и вас и ее. Мне кажется, это необычайный случай, – и я должен в нем разобраться. Молодая женщина, встаньте и войдите со мной в дом.
Я с трудом повиновалась. Через минуту я стояла в ослепительно-чистой кухне, у самого очага, дрожащая, обессилевшая, сознавая, что произвожу впечатление в высшей степени странное, жуткое и плачевное. Обе молодые девушки, их брат – мистер Сент-Джон, и старая служанка пристально смотрели на меня.
– Сент-Джон, кто это? – спросила одна из сестер.
– Не знаю; я нашел ее у дверей.
– Она совсем побелела, – сказала Ханна.
– Белая, как мел или как смерть. Она сейчас упадет, посадите ее.
И в самом деле, голова у меня закружилась; я чуть было не упала, но мне подставили стул. Я все еще не теряла сознания, хотя уже не могла говорить.
