Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро
Жизнь Амелии текла угрюмо: днем, чтобы мать ни о чем не догадалась, надо было держать себя в руках, прилежно работать, разговаривать, притворяться веселой. Зато по ночам расстроенное воображение рисовало ей нескончаемые, фантастические кары на том и на этом свете, нищету, одиночество, презрение порядочных людей, муки чистилища…
Непредвиденное обстоятельство внесло разнообразие в мрачную печаль, которая уже становилась нездоровой привычкой ее души. Однажды вечером прибежала запыхавшись служанка каноника и сообщила, что дона Жозефа помирает.
Накануне достойная сеньора почувствовала себя плохо: у нее начались колющие боли в боку; но все же она не пожелала отказаться от посещения церкви Непорочного зачатия, где дала обет прочитать весь акафист; возвращаясь, она дрожала от холода и озноба, боли стали еще острее; позвали доктора Гоувейю, и тот поставил диагноз: тяжелая пневмония.
Сан-Жоанейра немедля переселилась к доне Жозефе, чтобы ходить за ней. Долгие недели в спокойном доме каноника бушевал вихрь преданности и скорби: верные приятельницы целыми днями сидели у постели больной, за вычетом того времени, когда они расходились по церквам давать обеты и возносить молитвы своим излюбленным святым; походкой привидений они скользили по комнатам, то входили к доне Жозефе, то выходили от нее, зажигали лампадки у образов святых, изводили доктора Гоувейю придирчивыми расспросами. Вечером в зале, где тускло светила наполовину погашенная лампа, по всем углам раздавался плаксивый шепот, а за чаем под размеренный хруст сухариков испускались тяжкие вздохи и украдкой подносились к глазам платки.
Каноник обычно сидел где-нибудь в углу, глубоко расстроенный, подавленный этим внезапным нашествием болезни с ее унылой декорацией: на всех столах полчища аптечных пузырьков, каждый день – торжественное появление врача, траурные лица посетительниц, пришедших узнать, нет ли признаков улучшения, приглушенная лихорадочная суетня во всем доме, какой-то особенно заунывный бой часов в притихших комнатах, брошенные на пол и никем не подобранные грязные полотенца, тревожные вечера, когда с темнотой приходит боязнь уснуть навеки.
Впрочем, он был искренне опечален. Пятьдесят лет он жил неразлучно со своей сестрой. Она вносила оживление в этот дом; долгая привычка превратилась в привязанность; ее придирки, черные чепцы, шумная суетня стали неотъемлемой частью его жизни. Да и кто знает, не захочет ли смерть, раз уж она проложила дорогу в их дом, заодно прихватить и его?…
Амелия испытывала облегчение; по крайней мере, никто о ней не думал, не обращал на нее внимания, а грустное лицо и следы слез никого не могли удивить: ведь крестная была при смерти. Кроме того, заботы о больной отвлекали ее от мыслей о себе. Она была самой молодой и выносливой, и, когда Сан-Жоанейра выбивалась из сил, Амелия сменяла ее у постели доны Жозефы: не было на свете забот, которых она бы не расточала, чтобы умилостивить Пресвятую деву своей любовью к страждущей и заслужить такое же милосердие от других, когда ей самой придется лежать беспомощной в родовых муках… Погребальное настроение, царившее в доме, нагоняло на нее тяжелые предчувствия: она была уверена, что умрет от родов; сидя в одиночестве возле Доны Жозефы и зябко кутаясь в шаль, Амелия слушала однообразные стоны больной и оплакивала свою неминуемую смерть, и слезы выступали у нее на глазах от смутного сострадания к самой себе, к своей молодости и несчастной любви… Она отходила от постели, становилась на колени перед комодом, где тускло мерцала лампадка у ног распятого Христа, отбрасывавшего на светлые обои свою бесформенную тень, изломанную на потолке, и принималась горячо молиться, прося божью матерь, чтобы не закрывала перед ней двери рая… Но вдруг старуха повертывалась на кровати с болезненным стоном, и Амелия сейчас же спешила к больной, укутывала ее одеялом, тихо что-нибудь говорила. Потом выходила в гостиную взглянуть на часы – не пора ли давать лекарство; иногда она вздрагивала, услышав за стеной свист флейты или хриплый рев тромбона: там храпел каноник.
В один прекрасный день доктор Гоувейя объявил наконец, что дона Жозефа вне опасности, чем доставил живейшее удовольствие дамам; каждая была уверена, что помог ее личный святой. Через две недели в доме был настоящий праздник: дона Жозефа в первый раз, поддерживаемая заботливыми руками подруг, отважилась на два неуверенных шага по комнате. Бедная дона Жозефа, что сделала с ней болезнь! Когда, собрав все силы, она просила дать ей плевательницу или микстуру, ее злой голосок, некогда пускавший каждое слово, как отравленную стрелу, напоминал теперь писк умирающей мыши. Ее все подмечавшие глазки, проницательные и коварные, спрятались в провалах глазниц, словно боясь света, теней и контуров. А тело ее, прежде такое жилистое, негнущееся, жесткое, как сухая лоза, дрябло поникало в глубине кресла, под теплыми пледами и шарфами, точно ветхая тряпица.
Доктор Гоувейя предрекал долгое и трудное выздоровленье, но, после того как дона Жозефа изъявила свое первое сознательное желанье – подойти к окну, он со смехом сказал канонику, что с помощью нежных забот, тонизирующих лекарств и молитв добрых сеньор сестрицу скоро можно хоть замуж выдавать…
– Ах, доктор, – вскричала дона Мария, – в наших молитвах недостатка не будет…
– А я возьму на себя укрепляющие микстуры, – сказал доктор, – так что нам остается только поздравить друг друга.
Веселость доктора была воспринята как гарантия скорого и полного выздоровления.
Через несколько дней каноник завел речь о том, что конец августа не за горами и самое время снимать дачу на побережье Вийеры; он ездил туда раз в два года, чтобы полечиться морскими купаньями; прошлый сезон он пропустил, значит, в этом году надо ехать к морю.
– А сестрица на целебном морском воздухе совсем поправится…
Но доктор Гоувейя не одобрил эту идею. Слишком крепкий и свежий воздух не годится для ослабевшей доны Жозефы. Ей гораздо полезней провести лето в усадьбе, в Рикосе, близ Пойяйса, где климат умеренный и местность защищена от ветров.
Каноник был крайне недоволен, возмущался и брюзжал. Что же получается?! Он должен на все лето, лучшее время года, похоронить себя в Рикосе? А как же морские купанья, о боже, как же морские купанья!
– Вот видишь, – жаловался он однажды вечером Амаро, сидя с ним в кабинете, – видишь, как я пострадал! Сначала эта болезнь, в доме суматоха, кавардак! Чай не вовремя, обед пригорел! Сколько тревог… Я исхудал! Ну ладно, допустим… Я надеялся подправить здоровье на берегу моря – так нет! Изволь отправляться в Рикосу, отказывайся от морских ванн… За что такие мученья? В конце концов, не я болел, так почему именно я должен расплачиваться? Два года подряд без морских купаний!
Тогда Амаро вдруг стукнул кулаком по столу и воскликнул:
– Идея!
Каноник взглянул на пего с недоверием, как бы говоря, что не видит возможности для человеческого ума найти средство от угнетавших его зол.
– Это не просто прекрасная идея, дорогой учитель, а поистине светлая мысль!
– Говори, брат, что там такое…
– Слушайте. Вы поедете в Виейру; Сан-Жоанейра, конечно, с вами. Вы снимете дачи по соседству, как делали в позапрошлом году.
– Дальше.
– Хорошо. Итак. Сан-Жоанейра в Виейре. А сеньора ваша сестрица поедет в Рикосу.
– Как? Одна?
– Нет! – торжествующе закричал Амаро. – Она поедет туда с Амелией! Амелия будет за ней ухаживать! Они поедут туда вдвоем! И там, в Рикосе, в этой дыре, куда никто никогда не заглядывает, в огромном доме, где можно жить целый год и никто этого даже не заподозрит, там Амелия родит ребенка! Ну, что скажете?
Каноник даже привстал. Глаза у него были совсем круглые от восхищения.
– Отличная мысль, братец!
– Конечно! Таким образом все уладится! Вы будете принимать свои морские ванны. Сан-Жоанейра вдали от дочери ни о чем не узнает. Ваша сестрица поправится в подходящем климате. Амелия обретет надежное убежище для своего дела. В Рикосе никто ее не увидит… Дона Мария тоже поедет в Виейру. Сестры Гансозо idem.[135] Амелия должна разрешиться в начале ноября. Никто из нашей компании не вернется в город до декабря – это уж вы возьмете на себя. А когда мы все окажемся дома, девушка уже опять будет чиста и свежа.
– Ну, брат, это первая мысль, посетившая тебя за два года, зато мысль прекрасная!
– Спасибо, дорогой учитель.
Однако оставалось еще одно препятствие, и не пустячное: пойти к доне Жозефе, непреклонной доне Жозефе, не прощавшей любовных прегрешений, к доне Жозефе, которая требовала для женской слабости древних готских расправ – клеймения раскаленным железом, публичного наказания розгами на городской площади, поражающих ужасом in pace,[136] – пойти к ней с предложением стать укрывательницей тайных родов!
