Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4
Запечатлев мысль, рассмеялся выбивающим слезу из ока смехом, в котором только опытный наблюдатель сей-час же заметил бы жалобное дребезжание болезненной театральности. Театральность эта, сжимающая сердце ваше внезапной болью, словно чужая открытая рана или горе постороннего человека, невольно производит страшное подозрение. И вы думаете: а что же это за режиссерище поганый проник то ли в разум, то ли в душу помешавшегося и все репетирует, сволочь, репетирует черт знает что и потирает ручки, довольный развитием отвратительного спектакля?
Никому, конечно, не додуматься, что именно представляет из себя режиссерище, но ужаснувшая вас театрализованность любого маниакального разговорчика стебанутого человека, – а сколько их, этих несчастных, в пределах нашего мира! – театрализованность любого его, особенно величественного, жеста, не говоря уж о смехе, резко контрастирующем с выражением жуткого страха и азартного любопытства, застывшего в глубине глаз, – об-раз детишек, чумеющих от фильма ужаса, – все это повергает вас в нерасхлебываемую кашу неотвязчивых, печальных мыслей о беззащитности нашей психики и легкости, с которой внушаются ей, черт знает опять же кем, всякие безумные представления. И вы, повторив про себя откровенный вопль поэта, чуявшего при всем своем душевном и умственном здоровье непосредственную близость адских бездн безумия: «Не дай мне Бог сойти с ума!» – все же не избавитесь уже вовек от беспокойства, сводящего спину внезапной дрожью общей гадливости, что и вас порою кто-то затягивает в поганую самодеятельность, где под гипнотическую суфлежку вот-вот понесете вы несуразную чушь, черт знает что вытворите и дребезжаще при этом захохочете…
Кстати, правительство наше потому и подвергает сотни людей принудительному «излечению» от того, что ему мерещится безумным в образе поведения и умствования обывателя, что оно достаточно маниакально представило себя Богом по отношению ко всем нам и, что еще печальнее, по отношению к самому себе. Укрепившись же за полвека с лишним в этом бесчеловечном представлении, оно делает все, что взбредет в его очумевшую голову. То есть сводит массы людей с ума, дает им сойти с ума и считает массы самоубийственно мыслящих безумцев послушными гражданскими толпами. Нормальным же людям, вставшим либо на защиту своего личного достоинства, либо вслух удивившимся очевидным безумствам социальной, культурной и внешнеполитической жизни страны и лживым выкрутасам поведения правительства, правительство не дает, по преступному его убеждению, сойти с ума и насильно уволакивает их в психушки, где и залечивает частенько до необратимой стебанутости…
Безусловно, мой знакомый был одним из тех, кому правительство дало сойти с ума еще в юности, но безусловно и то, что «излечивать» в психушке следовало поначалу не его, а правительство, поскольку весьма странно пытаться избавить человека от кашля, напяливая на кашляющую физиономию звуконепроницаемый намордник, но оставляя при этом в покое причинных, поразивших гортань, микробов…
Он долго еще любовался пришедшим на ум философским открытием и абсолютно был уверен как в теоретической, так и в практической его универсальности.
Полюбовавшись, свернул крупно исписанный свиток обоев в трубочку. Праздничность взволнованного состояния сама собой подвигла моего знакомого к мысли насчет прибарахлиться. За будничной своей одеждой он никогда не следил, вернее, забывал о ней, хотя непонятно почему брюки его, рубашки, галстуки и купленный некогда в «Березке» плащишко, давно позабывшие о стирке, глажке и химчистке, выглядели всегда довольно свежими. Только тихонький какой-то, стойкий и ни с чем не сравнимый запашок – запашок вещей, вынужденно пребывающих в не-возможно унизительном для них качестве и издевательском долголетии, – говорил вам о беде, о запущенной болезни существования безумца.
В акции, на которую он решился, нисколько ее предварительно не обмозговывая, все должно было быть прекрасным – и глаза, и одежда, и мысли. Глаза уже восторжен-но сияли и даже слезились сентиментально от излишнего восторга. Мысль, запечатленная на обойном свитке, была… была… была… «Катаклизм в истории философии… эпоха… вершина… рассвет советского картезианства, эрго народовластия…»
Выкрикивая это с вызовом, он распахнул на глазах безмолвного родителя дубовый шкаф. Там много уже лет висела генеральская одежонка, порядком изъеденная вольною молью. Напялил первым делом на голову фуражку. Не заметил того, что целыми остались от генеральской фуражки лишь золотые позументы на черно-блестящем козырьке и не съедобный для моли околыш. Но размер головы у моего знакомого был намного больше, и только поэтому фуражка не сползла ему с макушки на шею.
Глазами своими, и без того выпученными, паралитик как бы пытался одернуть безумца-сына. Он что-то мычал. Алкаш, остро желая перевести мычание на собачий, выразительно полаивал. Мой знакомый не обращал на них внимания и уже натягивал на себя брюки с лампасами. Затем надел перед зеркалом парадный китель с многочисленны-ми орденами. Обычно ордена держатся на кителе, но на этот раз китель держался на орденах, потому что материал его до того обветшал от спертого многолетнего хранения и полков насекомых, осаждавших его все это время, что был немногим тяжелее воздуха и просто прилип к голому телу, чтобы не пасть в окончательный прах. Генеральские брюки были примерно в таком же тленном состоянии, и ноги моего знакомого казались кривоватыми стволами какого-то экзотического, инопланетного растения, источенного сплошь инопланетными же паразитами. Не забыл мой знакомый прицепить на себя и ремень с кортиком, которые выглядели как новые и блистали золотым материалом, явно гордясь, что моли он не по зубам. Со штиблетами тоже ни-чего особенного не произошло после того, как генерал начальник Воркутлага брякнулся во всем своем парадном облачении в театре, услышав достоверное известие о смерти начальника всего Соцлага. Брякнулся и больше никогда уже не принимал вертикального положения. Штиблеты имеют такую зловредную особенность – стаптываться, жухнуть и трескаться намного раньше остальных частей хозяйского туалета, пока хозяин сравнительно здоров и вообще жив, но переживать на многие годы все эти ките-ля, брюки, носки и кальсоны после смерти хозяина или прекращения его передвижений в пространстве.
Именно из-за такой вызывающей зловредности штиблет, которые увидел генерал в наклонном зеркале, его чуть не прошибла последняя кондрашка. Необычная активность чудесного, неподвижного существа так взволновала пса, что он начал стаскивать с него зловонное одеяло. Однако он никак не мог помочь генералу ни приподняться, ни про-извести какую-нибудь команду, один лишь звук которой мгновенно парализовывал волю и достоинство подчиненных в иные, служебные, времена.
От невозможности предупредить дальнейшие действия безумного сына, а заодно и плюнуть в ухмыляющуюся рожу штиблета левого и в сияющую перед выходом харю штиблета правого, на губах генерала запузырилась пена. Оба глаза просто выходили из себя в немом отчаянном вопрошении.
До моего знакомого, успевшего уже уложить в рюкзак кое-какое альпинистское снаряжение, дошло наконец беспокойство родителя.
– Следую на демонстрацию, – сказал он. – Несу Декарта, поставленного с головы на ноги впервые в истории. Транспарант. И ходи тут не под себя, а в себе, как говорил путаник Кант.
Затем он привязал к ошейнику Алкаша ремешок от своих брюк. Пес, почуяв близость прогулки, спрыгнул с кровати, но пролаял любимому истукану, что скоро возвратится и вновь примется его тормошить.
Мой знакомый последний раз требовательно проинспектировал в зеркале свою внешность. Наверняка он остался собою доволен. Благодаря навек покоробленному чувству реальности, какое-либо явление, даже явление самих себя, видится безумцам не в лучшем и не в худшем виде, а поистине в другом, ни с чем не сообразном свете.
Даже паралитик содрогнулся, следя глазами за величественным фиглярничаньем маньяка перед зеркалом… Фуражку он надел немного набекрень, вызвав на миг этим ужасающе жалким кокетливым жестом в памяти несчастного отца образ жены его, наводящей на себя марафет перед походом в Дом культуры Воркутлага… Привел в порядок орденский барельефчик на груди… не положено налезать «Красному Знамени» на «Ленина», а медали «За оборону Москвы» на «Знак Почета»… не положено… «Кутузов» же второй степени тоже торчит вверх тормашками, наподобие Декарта до моего вмешательства…
Орден «Отечественной войны» мой знакомый снял с груди вместе с истлевшим куском кителя, чтобы не потерять в хождениях по городу, после чего взял под мышку исписанный свиток, сдернул собаку с кровати, поправил рюкзак за спиною и вышел из дому.
Генерал же спасительно забылся в очередной раз в воспоминании о давних днях и событиях…
