Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры
Баста
© Перевод Н. Федоровой
На свет я родился тогда-то, воспитывался там-то, чин чином ходил в школу, приобрел такую-то профессию, зовусь так-то и много не размышляю. Я — мужчина, для государства — добропорядочный гражданин, а по общественному положению — представитель привилегированных слоев. Я безупречный, тихий, спокойный член человеческого общества, так называемый добропорядочный гражданин, люблю не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива и много не размышляю. Каждому ясно, что я понимаю толк в еде, равно как ясно и то, что всякие там идеи мне чужды. Напряженные размышления не моя стихия; идеи мне глубоко чужды, и потому я — добропорядочный гражданин, ибо добропорядочный гражданин много не размышляет. Добропорядочный гражданин ест свой обед — и баста!
Ум свой я напрягаю не слишком, пусть этим занимаются другие. Кто напрягает ум, вызывает ненависть; кто много размышляет, слывет человеком неприятным. Еще Юлий Цезарь указывал толстым пальцем на худого, с запавшими глазами Кассия, указывал неодобрительно, с опаской, потому что подозревал Кассия в идеях. Добропорядочный гражданин не должен внушать страха и подозрений; много размышлять ему не пристало. Кто много размышляет, вызывает антипатию, а это совершенно излишне. Лучше спать и похрапывать, чем сочинять и размышлять. На свет я родился тогда-то, ходил в школу там-то, порой читаю такую-то газету, профессия у меня такая-то, лет мне столько-то, гражданин я как будто бы добропорядочный и как будто бы понимаю толк в еде. Свой ум я напрягаю не слишком — пусть этим занимаются другие. Подолгу ломать себе голову — не мое дело, ведь кто много размышляет, у того болит голова, а это совершенно излишне. Лучше спать и похрапывать, чем ломать себе голову, и уж куда лучше не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива, чем сочинять и размышлять. Идеи мне глубоко чужды, и ломать себе голову я ни под каким видом не стану — пусть этим занимаются ведущие государственные деятели. На то я и добропорядочный гражданин, чтобы жить без забот и хлопот, чтобы не было у меня нужды напрягать свой ум, чтобы идеи оставались мне глубоко чужды и чтобы я неукоснительно робел долгих размышлений. От напряженных размышлений меня берет оторопь. Я лучше выпью добрый стаканчик пива, а что до всяких там напряженных размышлений, то пусть ими занимаются ведущие государственные руководители. По мне, политикам вольно размышлять сколь угодно напряженно, хоть до тех пор, пока у них голова не лопнет. Меня вот всегда оторопь берет от умственного напряжения, а это нехорошо, поэтому я стараюсь напрягать свой ум как можно меньше и преспокойно остаюсь беспечным и бездумным. Если одни лишь государственные деятели станут размышлять, пока их оторопь не возьмет и пока у них голова не лопнет, тогда все в порядке, и наш брат может спокойно, не мудрствуя лукаво пропустить стаканчик пива, вкусно поесть в свое удовольствие, а ночью сладко поспать и всхрапнуть, свято веря, что лучше спать да похрапывать, чем ломать себе голову, размышлять да сочинять. Кто напрягает свой ум, только вызывает ненависть, а кто обнаруживает замыслы и суждения, слывет человеком неприятным, но добропорядочному гражданину следует быть не неприятным, а приятным человеком. Я без малейшего душевного трепета отдаю напряженные и головоломные размышления на откуп ведущим государственным деятелям, ведь наш-то брат всего-навсего положительный, неприметный член человеческого общества и так называемый добропорядочный гражданин, или обыватель, который любит не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива и съесть обед, притом обильный, жирный, вкусный, — и баста!
Пусть политики размышляют, пока не сознаются, что их оторопь берет и голова лопается от боли. У добропорядочного гражданина голова болеть не должна, лучше уж пусть он всегда не мудрствуя лукаво потягивает свой добрый стаканчик пива, а ночью спит и сладко похрапывает. Зовусь я так-то, на свет родился тогда-то, там-то, меня чин чином из-под палки гоняли в школу, читаю порой такую-то газету, профессия у меня такая-то, а лет мне столько-то, и я наотрез отказываюсь от долгих напряженных размышлений, ибо с удовольствием отдаю все это на откуп ведущим и руководящим умникам, которые чувствуют ответственность, — пусть их напрягают умы и ломают себе головы. Наш брат никакой ответственности не чувствует, потому что наш брат не мудрствуя лукаво пьет свой стаканчик пива и много не размышляет, предоставляя сие весьма своеобразное удовольствие умникам, обремененным ответственностью. Я там-то ходил в школу, где меня вынуждали напрягать ум, который я с той поры никогда больше особо не утруждал и не напрягал. На свет я родился тогда-то, ношу такое-то имя, ответственности не чувствую и в своем роде отнюдь не единствен. К счастью, таких, как я, довольно много, они не мудрствуя лукаво потягивают свой стаканчик пива, столь же мало размышляют и столь же мало любят ломать себе голову, как я, с радостью отдавая это занятие на откуп другим, к примеру государственным деятелям. Напряженные размышления отнюдь не моя стихия — мне, скромному члену человеческого общества, они глубоко чужды, и, к счастью, не одному мне, а легионам таких, кто понимает, как я, толк в еде и много не размышляет, кому столько-то лет, кто воспитывался там-то, является безупречным членом человеческого общества, как я, и добропорядочным гражданином, как я, и напряженные размышления им не нужны, как мне, — и баста!
Вюрцбург
© Перевод Ю. Архипова
Во времена не вполне запамятные, лет тому назад уже несколько отправился я в один прекрасный летний день пешочком из Мюнхена в Вюрцбург. Непоседливый, глупый, несмышленый юнец, то бишь я, упорхнул вдаль серой птичкой. Теплынь, благодать. Не мир, а веселая замесь голубого, желтого и зеленого. Голубым было высокое, светлое, необъятное небо; зелеными — леса, по которым или мимо которых петлял мой путь, а желтыми — бескрайние поля спелой пшеницы, раскинувшиеся по обе стороны тракта. Была и еще одна прекрасная и непразднозначительная краска — белая, потому что наперегонки с неугомонным путником и прилежным непоседой — землепашцем бежали, хоть и не по твердой земле, а по высокому прозрачному воздуху белые летние облака, как большие славные корабли по синему морю. Поскольку затяжное, годами длящееся безденежье вошло у меня в привычку, то скудная наличность моего кошелька вовсе не омрачала мое настроение. На ногах у меня было что-то вроде тапочек из парусины, в них-то я и маршировал по долам, легкий как ветер, вольный как беспечная мысль. Иногда мне казалось, будто ветер несет и гонит меня, точно перекати-поле: так резво я поспешал.
В Мюнхене я свел знакомство с литературными знаменитостями; однако ж сходки литераторов и художников странным образом угнетали меня, я для них не годился. Судить да рядить, в чем тут дело, не берусь; помню только, что из всех салонов, где царят лоск и блеск, я диким вепрем рвался на волю, где воет ветер и гуляют простые слова, где работа и ругань, резкость и разбойничья удаль. Молод, горяч, я томился в благородном отстое просвещенного вкуса. Всякая безукоризненность, правильность, безупречная элегантность манер внушала мне лишь безотчетный страх и тревогу. Боже правый, всемилостивый, всемогущий, как прекрасно летом бродить по горячей, широкой и тихой земле, как прекрасно испытывать при этом честный голод и жажду! Тихо, светло, куда ни глянь — мир без конца и края.
Что-то южное, итальянское было в моем походном наряде. Где-нибудь в Неаполе мой костюм, может, был бы уместен. Но в благоразумной и благонамеренной Германии он не внушал доверия, он отталкивал, коробил и раздражал. Экой щеголь и хват был я в свои двадцать три года!
Пусть же смелый карандаш гениально небрежными штрихами обрисует мой поход, а непринужденная, легкая, быстрая краска окажет ему помощь.
Верная память сохранила: скопище дюжих хозяйственных построек, разомлевших на солнцепеке; веселую гурьбу или ватагу странствующих буршей-ремесленников; зеленого, до зубов вооруженного, однако ж вежливого и вполне любезного жандарма, изучившего и проштемпелевавшего мои документы; бесконечную череду верстовых столбов, трактир близ тракта или манящую гостя гостиницу, где на дворе, в густой, благословенной тени деревьев я вкушал восхитительно аппетитную, нежно-золотистую отбивную по-венски; убегающие вдаль клинья зеленого дола, одичалый, обветшавший, обвалившийся, покосившийся, потрескавшийся, одинокий домишко с живописнейшей, поэтичной кутерьмой беспорядка перед ним; нещадный полдневный зной; акациевую рощу подле затерянного в пустоши, отрешенного городишка; гордый замок, поместье, усадьбу или рыцарское гнездо с его властной осанкой на залитой ослепительным блеском, опаленной зноем земле; странный, причудливый, сумасшедший старинный город в вычурном вкусе семнадцатого столетия, по узким, тихим, зачарованным, сказочным улочкам которого, тонувшим в золоте трогательно прекрасной вечерней зари, я неспешно брел, как во сне, как по навевающим грусть останкам былой величавой мощи, как по живому доказательству бытия того, чего не бывает; бессчетные, похожие на пещеры, затхлые трактиры и харчевни, где в бокалах по стенкам сбегало густое, темное пиво; ощущение свежести, бодрости, когда потом снова выйдешь на улицу; лениво чернеющую реку, а там и снова город со всякой всячиной.
