Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман
После того как мы оба выпили, поток речи устремился, следовательно, дальше: „Desunt[104] те, которых здесь нет, а тех, которых здесь нет, нельзя и допрашивать, вот поэтому я и полагаю, что вам следовало бы тотчас же отправиться со мною назад, в аббатство, до которого, ежели идти напрямик, отсюда не более двух часов ходу. В аббатстве вы будете избавлены от всех преследований contra hostium insidias[105], я доставлю вас туда как музыку, воплощенную в образе человеческом, и вы останетесь там, пока это будет вам нравиться или же до тех пор, пока вы сочтете это нужным. Господин аббат обеспечит вас всем необходимым. Вы облачитесь в тончайшее белье, а поверх него наденете рясу бенедиктинца, которая будет вам очень к лицу. Но для того чтобы вы дорогою не выглядели, как избитый до крови с картинки о добром самаритянине, нахлобучьте-ка мою дорожную шляпу, а я натяну на свою плешь капюшон. – Bibendum quid[106], драгоценнейший!“
Затем он еще раз опорожнил кубок, сполоснул его в лесном ручейке, журчавшем совсем рядом, засунул все свое добро в дорожный мешок, надвинул мне на лоб шляпу и превесело воскликнул: „Милейший капельмейстер, теперь мы вправе идти медленно, неспешно перебирая ногами, и доберемся до места как раз тогда, когда они зазвонят «Ad conventum conventuales»[107], т. е. когда достопочтенный аббат будет садиться за стол“.
Естественно, я подумал, милый маэстро, что мне решительно нечего возразить против предложения развеселого отца Гилария, напротив, что было бы как раз очень кстати отправиться в место, которое для меня во многих отношениях могло бы оказаться безопасным и надежным убежищем. Мы спокойно шагали вперед, беседуя на всяческие темы, и попали в аббатство, как и хотелось отцу Гиларию, именно тогда, когда раздался звон к трапезе.
Дабы сразу предупредить все расспросы, отец Гиларий сказал аббату, будто, случайно узнав, что я нахожусь в Зигхартсвейлере, он предпочел вместо музыки из монастыря Всех Святых доставить самого композитора, ибо он заключает в себе целый неисчерпаемый музыкальный склад.
Аббат Хризостом (мне кажется, я уже много рассказывал вам о нем) принял меня с тем спокойным радушием, которое свойственно лишь людям воистину доброго характера, похвалил и одобрил решение отца Гилария.
Ну вот, взгляни на меня только, маэстро Абрагам, как я, преображенный в довольно-таки сносного монаха-бенедиктинца, восседаю в высоком просторном покое в главном здании аббатства – и усердно и старательно сочиняю и отделываю всяческие гимны и вечерни, а между делом записываю музыкальные идеи, дабы использовать их в торжественной литургии, взгляните, как собираются поющие и играющие братья, как собираются весело мальчики-певчие, как я старательно провожу репетиции, как я из-за решетки дирижирую хором! И впрямь, увы, таким погребенным чувствую себя я в своем одиночестве, что я мог бы сравнить себя разве что с Тартини, который, страшась мести кардинала Корнаро, укрылся в монастыре миноритов в Ассизи, где его наконец многие годы спустя обнаружил некий падуанец, который находился в церкви и увидел исчезнувшего друга на хорах, когда порыв ветра на несколько мгновений приподнял занавес, скрывающий оркестр от глаз прихожан. И у вас, маэстро, со мной тоже могло бы произойти нечто подобное тому, что с тем падуанцем, но я должен вам все-таки сказать, где я пребываю, иначе вы могли бы подумать бог знает что о том, какова моя судьба. Ведь, должно быть, мою шляпу нашли и очень удивлялись тому, что голова от этой шляпы куда-то запропастилась? Маэстро! Некий несказанно благодетельный покой воцарился в душе моей; быть может, мне именно и следовало сойти на берег здесь – что, если я и в самом деле обрел здесь тихую пристань?
Когда я недавно проходил мимо маленького озерца посреди нашего пространного монастырского сада и увидел в озере свое отражение, идущее рядом со мною, я сказал: „Человек, который там внизу идет рядом со мной, весьма спокойный, благоразумный и рассудительный человек, который больше не станет облетать с диким жужжанием и свистом неопределенно очерченные, даже, скорее, безграничные пространства, нет, этот человек не будет сходить с пути, который он отыскал, и великое счастье для меня, что человек этот – не кто иной, как я сам“. А ведь еще так недавно из другого озера взирал на меня мой фатальный двойник… Но умолчим – ни слова более обо всем этом. Маэстро, не называйте мне ничьего имени, не рассказывайте мне ни о чем, ни о том даже – кого именно я проткнул своим вертелом. Однако о самом себе напишите мне побольше. Братья сходятся на спевку, я заключаю свою историческую главу и в то же время мое письмо. Прощайте, мой милый маэстро, и вспоминайте обо мне! etc.»
В дальних, густо заросших аллеях парка, одиноко блуждая, расхаживал маэстро Абрагам и обдумывал судьбу любимого друга, как он его утратил вновь, едва успев обрести. Он видел мальчика Иоганнеса, видел самого себя в Гёнионесмюле возле рояля в доме старого дядюшки, малыш горделиво колотил, поглядывая на взрослых, труднейшие сонаты Себастьяна Баха почти мужской рукой, и он, Абрагам, совал ему за это в карман украдкой кулечек конфет. Ему чудилось, что с тех пор прошло всего лишь несколько дней, он дивился, что этот мальчуган, собственно, не кто иной, как Крейслер, который, по-видимому, вовлечен в странную и капризную игру таинственных обстоятельств. Однако вместе с мыслями о том давно уже прошедшем времени и о роковой действительности перед глазами его вставала картина его собственной жизни.
Отец его, человек строгий и своенравный, почти насильно заставил его заниматься искусством постройки органов, которое для самого отца было обыкновенным ремеслом. Он не выносил, чтобы кто-нибудь другой, кроме самого строителя,
