Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные
Стоял один из теплых дней, какие случаются наступившей раньше положенного срока весной. На дорожках парка подсыхали лужицы, и маленькие девочки с серьезным видом катали под редкими деревьями белые коляски с куклами. За ними следом шли парами скучающие нянюшки, обсуждая между собой страшные тайны, которые обычно интересуют женщин их профессии.
Золотые часики Глории показывали два. Надо бы купить новые, те овальные из платины, инкрустированные бриллиантами. Только стоят они подороже беличьей шубки и сейчас недоступны, впрочем, как и все остальное. Если только дома ее не ждет нужное письмо, то самое, что исправит положение… примерно через час, а точнее, пятьдесят восемь минут. Десять минут, чтобы добраться до дома, остается в запасе сорок восемь… нет, уже сорок семь минут.
Девочки с невозмутимым видом катали коляски по залитым солнцем, но еще не просохшим дорожкам, нянюшки болтали о своих невероятных тайнах. Кое-где появлялись потрепанного вида мужчины, присаживались на влажные скамейки с расстеленными газетами. Они не имели ничего общего с этим восхитительным сияющим днем и наводили на мысли о грязном снеге, который на последнем издыхании дремал по закоулкам в ожидании истребления.
Прошла целая вечность. Глория зашла в вестибюль и увидела лифтера из Мартиники, который застыл нелепой фигурой в пятне света, падающего сквозь витражное стекло.
— Есть для нас почта? — поинтересовалась Глория.
— Наверху, мадам.
Мерзко взвизгнула панель управления, и Глория терпеливо ждала, пока лифтер возился с телефоном. Лифт со стонами двинулся наверх, вызывая тошноту: этажи проплывали мимо застывшими во времени столетиями, и каждый, исполненный важности, сулил беду и обличал. Письмо белым струпом проказы валялось на грязном кафельном полу в прихожей.
«Дорогая Глория! Вчера днем мы просмотрели отснятую пробу, и у мистера Дебриса создалось впечатление, что роль рассчитана на более молодую женщину. Он отметил неплохую игру и сказал, что еще есть характерная роль заносчивой богатой вдовы, которую, по его мнению, вы могли бы…»
Взгляд убитой горем Глории заскользил вверх, пока не остановился на нише под окном. Но противоположной стены она не видела, так как серые глаза застилали слезы. Глория прошла в спальню, комкая в руке письмо, и опустилась на колени перед высоким зеркалом, встроенным в створку платяного шкафа. Сегодня ее двадцать девятый день рождения, и мир медленно тает перед глазами. Она попробовала себя убедить, что дело в неудачном гриме, но все чувства были до предела обострены и не реагировали на увещевания, которые предлагал разум.
Глория напряженно всматривалась в свое лицо, пока не свело скулы. Да, щеки чуть впалые, а от уголков глаз разбегаются в разные стороны тоненькие морщинки. И глаза стали другими. Да, они определенно не такие, как прежде! И вдруг Глория поняла, какие у нее сейчас усталые глаза.
— Ах, мое прелестное личико! — страстно зашептала она с отчаянием. — Милое мое личико! Не хочу жить без моего прекрасного личика! Господи, что же с ним стало?
Потом она еще ближе склонилась к зеркалу и, как на кинопробе, упала ничком на пол и разрыдалась. Впервые в жизни движения Глории выглядели неуклюжими.
Глава третья
Нет вопросов!
Уже целый год Энтони и Глория вели себя как актеры, растерявшие костюмы и утратившие гордость, и этот факт не позволял доиграть пьесу на трагической ноте. А потому, когда однажды вечером миссис и мисс Халм отказались узнать их при встрече в отеле «Плаза», все объяснялось просто — они, подобно большинству людей, питали отвращение к зеркальным отражениям своей атавистической сущности.
Новая квартира, за которую супруги платили восемьдесят пять долларов в месяц, находилась на Клермонт-авеню, в двух кварталах от реки Гудзон, в туманных закоулках улиц под сотыми номерами. Они прожили здесь уже месяц, когда однажды вечером в гости наведалась Мюриэл Кейн.
Спустились дивные, безупречные сумерки на исходе весны. Энтони возлежал на диване, созерцая Сто двадцать седьмую улицу, ведущую к реке. Поблизости виднелся лишь одинокий клочок зелени, засаженный деревьями, которые сулили Риверсайд-драйв жалкое подобие тени. За рекой просматривалась полоска скал Пэлисейдс, увенчанная уродливым каркасом парка аттракционов. Но вскоре с наступлением темноты паутина из металла засверкает на фоне неба, словно заколдованный дворец, вознесшийся над мягким блеском вод тропического канала.
На соседних улицах, как обнаружил Энтони, играли дети, и улицы эти выглядели немногим лучше тех, что попадались по дороге в Мариэтту. Примерно в том же духе, кое-где с шарманками и девушками, которые прохладным вечером прогуливаются парами до аптеки на углу, чтобы купить мороженое с крем-содой, и предаются безудержным мечтаниям под низко нависшим над головой небом.
Темнеет, и играющие внизу дети что-то возбужденно выкрикивают, но их слова не долетают до открытых окон. И Мюриэл, что пришла навестить Глорию, разговаривает с Энтони из погруженного в темноту противоположного угла комнаты.
— Зажги лампу. Что за радость сидеть в потемках, — попросила она. — Без света здесь как-то уж больно мрачно.
Превозмогая усталость, он поднялся и исполнил просьбу; серые просветы оконных стекол исчезли. Энтони потянулся. За последнее время он отяжелел, над ремнем нависал дряблый живот, все тело раздалось и обрюзгло. Энтони исполнилось тридцать два года, а его разум превратился в беспорядочное нагромождение наводящих уныние руин.
— Хочешь выпить, Мюриэл?
— Нет уж, уволь. Я с этим покончила. А чем ты сейчас занимаешься, Энтони? — поинтересовалась гостья.
— Ну, все время отнимает судебный процесс, — безразличным голосом откликнулся он. — Дело передали в апелляционный суд — к осени все должно решиться в ту или иную сторону. Возникли возражения по поводу полномочий апелляционного суда рассматривать подобные случаи.
Мюриэл, склонив голову набок, прищелкнула языком.
— Подумать только! Никогда не слышала, чтобы судебное разбирательство тянулось так долго.
— Так происходит со всеми делами по завещаниям, — бесцветным голосом пояснил Энтони. — Говорят, только в редких случаях на них уходит меньше четырех-пяти лет.
— О Господи! — Тут Мюриэл отважно поменяла курс: — А почему тебе не устроиться на работу, лодырь!
— Куда? — спросил в лоб Энтони.
— Да куда угодно. Ты ведь еще молод.
— Если это комплимент, весьма признателен, — сухо откликнулся он и неожиданно скучающим голосом добавил: — Неужели тебя и правда беспокоит мое нежелание работать?
— Меня — нисколько, а вот многих людей, которые утверждают, что…
— Господи! — горестно воскликнул Энтони. — Похоже, за три года не слышал в свой адрес ничего, кроме диких выдумок и глупых наставлений, якобы преследующих благую цель. Надоело! Если не желаете с нами знаться, оставьте в покое. Я же не обременяю своей персоной так называемых бывших друзей. И не нуждаюсь ни в благотворительных визитах, ни в критических замечаниях под видом дружеского совета. — Секунду помолчав, он заговорил извиняющимся тоном: — Прости, Мюриэл, но правда, не стоит корчить из себя благодетельницу, добровольно вызвавшуюся поработать в трущобах, даже если пришла в гости к «низам среднего класса». — Энтони с упреком посмотрел на нее покрасневшими глазами — глазами, которые некогда поражали бездонной, ничем не замутненной синевой, а теперь выглядели измученными и подслеповатыми, вконец испорченными чтением в пьяном виде.
— Разве можно говорить такие ужасные вещи? — возмутилась Мюриэл. — Тебя послушать, так получается, вы с Глорией принадлежите к низшему классу.
— А к чему притворяться, что мы к нему не имеем отношения? Ненавижу людей, строящих из себя утонченных аристократов, когда они не способны создать даже видимость и соблюсти внешние приличия.
— По-твоему, чтобы считаться аристократом, надо непременно иметь деньги?
Ну, Мюриэл… перетрусившая демократка!
— Разумеется. Аристократизм — это лишь признание факта, что определенные черты, которые свидетельствуют о благородстве, к примеру, мужество, честь, красота и тому подобное, развиваются наилучшим образом в благоприятных условиях, где их не уродуют невежество и нужда.
Мюриэл, закусив нижнюю губу, качала из стороны в сторону головой.
— А я скажу, что если ты из хорошей семьи, то на всю жизнь останешься славным человеком. В этом-то и заключается ваша с Глорией беда. Решили, если сейчас дела не слишком хороши, старые друзья стараются избежать общения с вами. Вы чересчур обидчивые…
— На самом деле, — перебил Энтони, — ты ведь ничего не знаешь. Для меня это вопрос гордости, а Глория в кои-то веки проявила достаточно благоразумия, согласившись не появляться там, где нас не хотят видеть. А люди не желают с нами общаться. Мы прямо-таки идеальный образец, недостойный подражания.
