Айн Рэнд - Мы - живые
Эх, яблочко, куда ж ты котишься?
Он не спеша, с расстановкой повторял слово за словом, как будто в каждом из них заключались одновременно и вопрос, и ответ, подтверждавшие какую-то его мысль:
Эх… яблочко… куда… ты… котишься…
— Послушай, — шепотом обратилась Ирина к Саше, — знаешь, что мы сделаем? Иногда мы будем смотреть на луну — луна же везде одна, — таким образом мы будем смотреть вместе на одно и то же.
— Это будет здорово.
— Я сначала хотела выбрать солнце, но я не думаю, что там, куда мы едем, оно частый гость, поэтому…
Тут Ирина закашлялась, содрогаясь всем телом, прикрывая рот рукой.
— Ирина, — закричал Саша, — что с тобой?
— Ничего страшного, — улыбнулась Ирина, переводя дыхание. — Просто немного простудилась. Камеры в ГПУ плохо отапливаются.
За окном мелькнул свет фонаря. Затем все вновь погрузилось в темноту, только снежинки бесшумно бились об оконное стекло. Но продрогшие от холода Ирина и Саша продолжали сидеть, уставившись в окно.
— Кажется, подъезжаем, — заметила Ирина.
Саша выпрямился. Его медного цвета лицо было темнее волос. С неожиданной решительностью в голосе он спросил:
— Ирина, если они разрешат, мы будем писать друг другу письма… каждый день?
— Конечно, — успокоила его Ирина.
— Ты будешь посылать мне в письмах свои рисунки?
— С удовольствием… Смотри! — С этими словами она отколола от оконной рамы обугленную щепку. — Я нарисую для тебя что-нибудь прямо сейчас.
Несколькими быстрыми и уверенными, как движения скальпеля в руках хирурга, штрихами она набросала на спинке полки, на которой сидела, рожицу, ухмыляющегося во весь рот чертенка с изогнутыми бровями. Он озорно подмигивал. Глядя на его заразительную усмешку, невозможно было удержаться от улыбки.
— Вот так, — закончив рисовать, бросила Ирина, — он составит тебе компанию до конца пути.
Саша ответил улыбкой на улыбку чертенка. И вдруг, откинув голову назад и со всей силы сжав кулаки, он закричал так громко, что студент, сидящий у окна, вздрогнул и посмотрел на Сашу.
— К чему они говорят о чести, идеалах и патриотическом долге? Почему они берутся учить нас?..
— Дорогой, тише! Не забивай голову бесполезными мыслями. В этом бренном мире столько бесполезных мыслей!
На станции, у параллельной платформы уже стоял другой поезд. Часовые со штыками на винтовках вывели под конвоем нескольких заключенных. Саша крепко обнял Ирину могучими руками. Он стал целовать ее губы, щеки, волосы, шею. Его стон напоминал рычание зверя. Уткнувшись лицом ей в шарф, Саша хрипло, неистово, краснея и задыхаясь, прошептал слова, которые до этого он всегда произносил с неохотой:
— Я… Я люблю тебя…
Часовой коснулся Ирининого плеча; она с трудом оторвалась от Саши и последовала за красноармейцем вдоль прохода. В дверях Саша в бешенстве оттолкнул часового и, схватив Ирину, стал страстно обнимать и целовать жену, которой никогда не владел.
Часовой оттолкнул Ирину от Саши и повел ее к выходу. На мгновение она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на мужа. Подобно нарисованному чертенку, Ирина простодушно улыбалась, вздернув носик и озорно подмигнув. Затем дверь закрылась.
Два поезда тронулись одновременно. Плотно прижавшись лицом к оконному стеклу, Саша разглядел темный силуэт Ирининой головы в желтом квадрате окна в поезде напротив. Поезда ехали вровень друг с другом. Колеса стучали все чаще и чаще; по вагону, за которым следил Саша, скользнул свет станционных огней. Саша думал, что если бы окно было открыто, то он, вытянув руку, смог бы достать идущий рядом поезд. Затем полоска снега, отделяющая один состав от другого, начала расширяться и поезда разъехались так, что даже вытянись он во весь рост, состав напротив оказался бы вне досягаемости. Он перевел взгляд с окна на белую полоску, которая все больше и больше разделяла их. Он держал пальцы на стекле, как бы пытаясь схватить и удержать эту полоску. Железнодорожные пути расходились все дальше и дальше. Теперь на уровне его глаз катились голубовато-стальные колеса, взрывая две узкие борозды в снегу. Саша уже не смотрел на снег. Его взгляд задержался на маленьком желтом квадратике, светящемся где-то очень далеко, в центре которого была едва различима черная точка — силуэт дорогого ему человека. Желтый квадратик таял на глазах, но Саша не выпускал его из поля зрения. Он чувствовал, как какая-то неведомая сила притягивает его взгляд, вызывая щемящую боль. Две длинные гусеницы уползали друг от друга по бесконечной заснеженной пустыне; перед гусеницами бежали две тонкие серебряные нити, устремленные во тьму. Саша потерял из вида окно; он видел только одну сплошную полоску, состоящую из желтых пятнышек, над которой двигалось что-то темное, отдаленно напоминающее крыши вагонов. Нанизанные на одну нить желтые бусинки срывались в темную бездну. Вскоре осталось только грязное оконное стекло, обратная сторона которого была обклеена лакированной кожей. И Саша уже не был уверен, действительно ли он еще видит желтые искорки или их ему рисует его воспаленное воображение.
У Саши теперь остался только улыбающийся во весь рот, подмигивающий чертенок, нарисованный на полке прямо напротив него.
IX
«Товарищ Виктор Дунаев, один из наших самых молодых и талантливых инженеров, назначен на ответственную должность на Волховстрой, величайший строительный объект советской гидроэлектротехники. Впервые такой молодой работник назначен на столь ответственный пост».
Это была вырезка из «Правды», которая лежала в новеньком блестящем портфеле Виктора рядом с подобной же заметкой из «Красной газеты», а между ними было вложено аккуратно сложенное сообщение из «Известий», несмотря на то, что в нем товарищу В. Дунаеву была отведена всего лишь одна строчка.
Отправившись на строительную площадку на реке Волхов, расположенную в нескольких часах езды от Петрограда, Виктор взял с собой этот портфель. На вокзал провожать его пришла делегация от парткома. С площадки вагона Виктор произнес короткую, но впечатляющую речь о будущем пролетарского строительства. Он уехал, даже не поцеловав Маришу. На следующий день текст его речи был опубликован в стенной газете парткома.
Мариша была вынуждена остаться в Петрограде; ей необходимо было закончить курсы рабфака и продолжать свою общественную работу. Она было робко предложила, что может бросить все это и поехать с Виктором, но он настоял на том, чтобы она осталась в городе.
— Дорогая моя, мы должны помнить, — сказал он ей, — что наш общественный долг превыше всех личных интересов.
Виктор пообещал, что зайдет домой, как только снова окажется в городе. Однажды Мариша неожиданно встретила его на партийном собрании. Виктор сбивчиво объяснил тогда, что не может вернуться с ней домой по причине того, что ему нужно было успеть на ночной поезд и вернуться на стройку. Мариша на это никак не отреагировала, хотя и знала, что никакого ночного поезда нет.
Она развила в себе склонность хранить молчание. Доклады на комсомольских собраниях она читала заунывным и бесстрастным голосом. Застигнутая врасплох, она сидела, безучастно уставившись в одну точку своими полными недоумения глазами. Она осталась совершенно одна в большой пустой квартире Дунаева. Виктор переговорил с некоторыми влиятельными должностными лицами, которые в свою очередь распорядились, чтобы в свободные комнаты не был никто подселен. Но тишина квартиры пугала Маришу, поэтому вечера она проводила со своими родными, живущими по соседству с Кирой.
Когда Мариша приходила, ее мать вздыхала и несмело жаловалась на дороговизну продуктов в кооперативах, а затем молча склонялась над своей штопкой.
— Добрый вечер, — бурчал ее отец и потом делал вид, что не замечает ее присутствия.
— Снова ты? — бросал младший брат Мариши. Она не знала, что ответить. Расположившись в углу за роялем, она до самой ночи читала книги. Затем, промямлив: «Ну, я пошла», — уходила домой.
Однажды вечером Мариша увидела Киру, которая торопливо шла через комнату к выходу. Подскочив, Мариша с надеждой улыбнулась, хотя она не знала, чего именно она ждет от Киры и что сама хочет сказать ей. Сделав робкий шаг вперед, Мариша остановилась; Кира, не замечая ее, вышла из комнаты. Мариша, продолжая растерянно улыбаться, снова села.
* * *Снег выпал рано. Сугробы на тротуарах Петрограда постепенно превратились в горные хребты, пронизанные тонкими черными нитями сажи, испещренные коричневыми комьями, окурками и сероватыми, поблекшими клочками газет. Нетронутый снег, скапливающийся под стенами домов, доходил до оконных рам цокольных этажей, он был мягким и белым, словно чистый хлопок.
Выходящие на улицу подоконники напоминали белые заваленные снегом полки. Карнизы, украшенные стеклянными кружевами длинных сосулек, сверкали на солнце. В холодное голубое небо медленно поднимались нежные, как лепестки цветка, клубы розового дыма.
