Даниил Гранин - Искатели
— Луч солнца? — переспросила Марина.
— Да, был такой физик Лебедев, и он взвесил луч солнца. Вот кто был настоящий поэт.
Марина стояла, уткнувшись в воротник. Лицо ее окаменело. Андрею она показалась чужой. Стоит чужая женщина, и рядом с ней этот противный, ненавистный человек. Он вдруг замолчал, чувствуя, что наговорил не то, не теми словами… Если бы он умел так красиво говорить, как Вадим! Ну как выразить все то, что теснилось у него в душе! Проклятая немота!..
— Какой пафос! — деланно усмехнулся Вадим.
Андрей не слушал его. На душе у него стало пусто и спокойно. Дальше все трое шли молча. На трамвайной остановке Марина вдруг сказала:
— Простите меня… У меня что-то голова болит.
Она не оглядываясь побежала и вскочила в трамвай.
Андрей и Вадим остались вдвоем. Они постояли, не зная, о чем говорить, не чувствуя ничего, кроме неловкости. Вадим пожал плечами и направился к стоянке такси. Андрей повернул назад.
За ширмой спала пятилетняя дочь Софочки, поэтому Марина и Софочка говорили вполголоса, и это мешало Марине. Ей сейчас все мешало. Скинув туфли, она забралась с ногами на тахту, обхватила колени, потом подвернула правую ногу под себя, потом легла лицом на руки, — она никак не могла найти удобной позы. Софочка перед зеркалом расчесывала волосы.
— Чем же все-таки тебя так восхитил Андрей? Что он такое говорил? — спросила она. — Вот уж трудно представить…
— Про свою физику… В общем, я не могу повторить. — Марина закрыла глаза. — Ты бы видела, какое у него было лицо. Я не подозревала, что он такой… Знаешь, он словно приоткрылся…
— Не понимаю все-таки, чем тебе Вадим плох? Марина вскочила, стиснув вышитую подушечку:
— Ты знаешь, когда у меня так скверно было на работе, меня уволить хотели, — я отказывалась акт по приемке подписывать, — я приехала к нему. Ничего мне не надо было, только несколько теплых слов. Какое-то участие почувствовать. Что ты на свете не одна… А он… предложил остаться переночевать. Ты знаешь, во мне как будто что-то хрустнуло и сломалось.
Они долго в зеркале смотрели друг на друга. Софочка медленно усмехнулась:
— Глупая ты девчонка. Да они все такие.
— Он холодный. Он не любит. Он просто неспособен любить. Он хочет только брать, ничего не давая.
— Ну, милая моя, — рассудительно начала Софочка, — это все блажь. Где у тебя гарантия, что и Андрей не окажется таким же?
— Не может быть… Нет, нет!
— Волосы лезут, — вздохнула Софочка. Она швырнула гребенку и резко повернулась к подруге. — Когда на мужиков смотришь как на женихов, все по-другому выглядит. Я смотрю на вещи трезво. Андрей, конечно, милый, но ведь таких инженеров тысячи. А у Вадима блестящее будущее. Он чертовски талантлив. И не бабник. «Холодный», «холодный», — передразнила она. — Никто с тобой весь век, обнявшись, не просидит. Его к рукам прибрать, он будет послушный, как теленок. Чего тебе еще надо?
— Как ты ловко смерила… Тебе легко рассуждать, — запальчиво сказала Марина и тут же осеклась. Софочка закинула руки за голову. Кукольное личико ее сразу постарело.
— Да, мне легко. Потому что меня никто замуж не возьмет. Кому я нужна с ребенком?
Марина спрыгнула с тахты, в одних чулках подбежала к Софочке, обняла ее.
— Я дуреха… Прости меня… Ну не надо…
Дернуло же ее за язык!
Студенткой техникума Софочка вышла замуж за своего однокурсника. Муж ее кончил техникум, поступил в институт. «Ничего, — говорила она, — дочь отдадим в детский сад, сама пойду на службу, как-нибудь проживем». Он был очень раздражителен, ее Костя, он не терпел ни малейшего шума. Иногда, когда ребенок капризничал, она, чтобы не мешать мужу заниматься, уходила с дочкой на улицу и часами сидела в садике. Особенно тяжело приходилось зимой.
Временами он утешал ее: «Дотяну до диплома, ты тоже начнешь учиться, все будет хорошо». Ему нужно было приличное пальто, костюм, она брала на дом чертежи. Она подурнела, измоталась, начала прихварывать. Когда Костя защитил дипломный проект, он сказал ей: «Посмотри на себя, в кого ты превратилась. Меня такая жена не устраивает». Банальная история, как говорила Софочка.
— …А я теперь и сама не пойду замуж, — сказала Софочка. — Думаешь, я не могла бы найти кого-нибудь? Сколько угодно! Только я, Мариша, теперь умненькая. Так — пожалуйста. Чем мне плохо. Вольная птица. Вот только… — Голос ее надломился. — Зойке отец, конечно, нужен. Но отца — его труднее найти, чем мужа.
Они долго сидели, обнявшись, молча.
— В Вадиме… я к нему… привыкла. Я знаю, какой он, — нерешительно сказала Марина, — а может, все наладится, Софочка?
— Вот видишь.
— Да, Андрей совсем другой… Я сама не знаю, что в нем… — Марина легла лицом на подушку. Бисер царапал ей лицо. Софочка осторожно гладила ее по голове.
— Я думала, любовь — это так, — сказала Марина, — захватит и понесет, и думать не надо, все само…
— По любви нам, бабам, выходить вредно, Маринка, — тихо сказала Софочка. — Заездят…
— Андрей, он даже боится дотронуться до меня. Ты знаешь, он под руку меня не решается взять. И это так хорошо.
— Пропадешь, как и я.
— Что ж теперь будет? — Марина подняла голову, на лбу, на щеке ее горели красные вдавлинки от бисера.
— Не слушай ты меня. — Софочка вдруг всхлипнула. — Это я все по себе меряю. А ты люби. Все равно.
Они легли спать вдвоем на тахте. Ночью Марина проснулась. За окном стучал дождь. В разбавленной уличными фонарями синеве мелькали блестки капель. Марина вытянулась, достав ногами холодный край простыни. «А все-таки я люблю его», — сказала она, и некому было спросить ее — кого.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Прослышан о конфликте между Лобановым и его группой, Долгин предложил Борисову перенести разбор дела в партком. Борисов наотрез отказался от такой помощи. Ни за что он не позволит устроить расправу над Лобановым. Сами разберемся, сами, на заседании партбюро лаборатории.
Впервые он почувствовал себя сильнее Лобанова. Происходило это не только потому, что Андрей был не прав, но и потому, что на стороне Борисова, Новикова и Саши оказался весь коллектив. Лобанов остался один и, несмотря на свою гордость и упрямство, был довольно беспомощен.
Однако но мере приближения заседания бюро Борисов все больше волновался. Хватит ли у членов бюро духа осудить Лобанова, сумеют ли они противостоять его воле, его авторитету? Взять, к примеру, механика Жукова. Студент второго курса заочного института, для него каждое слово кандидата наук Лобанова — закон. Да и другим непросто идти наперекор начальнику. Из членов бюро одна Майя Устинова открыто настроена против Лобанова, но ей как раз выгодно поддержать его стремление затянуть работы — тогда ее группа получит возможность вырваться вперед. Словом, Борисову было отчего тревожиться.
Бюро началось сообщением Новикова. Он начертил диаграмму, показав на ней, какие результаты достигнуты в работе над локатором за последние два месяца. Кривая резко шла вниз, падая до нуля. Новиков так и сказал: «Практически выход новых данных равен нулю». Приводил он одни факты, не касаясь поведения Лобанова во время их стычки, не показывая своей обиды.
Факты выглядели убийственно. Андрею было бы не трудно признаться — ну, погорячился, наговорил лишнего, — тут же его били в самое чувствительное место. Виновником этой хитрой и безжалостной тактики он считал Борисова.
Каждый из членов бюро был, в сущности, подчиненным Андрея, каждому он мог приказать, и привык к тому, что они исполняли его приказания. Но здесь никто из них не подчинялся ему, они осуществляли волю партии, они были властны над ним. Признавая их силу и власть, он сейчас боялся ее, но в то же время радовался ей, потому что, как бы его ни ругали, в чем бы его ни обвиняли, он больше не был одинок. Отвратительное состояние одиночества, которое он испытывал эти три дня, казавшиеся ему месяцами, — это состояние сейчас кончалось. Как никогда он ощущал сейчас себя членом партии, и уже одно это исключало мысль об одиночестве.
И все же самолюбие заставляло его упорствовать: прибор молодой, беззащитный, любая случайность может скомпрометировать всю работу, поэтому надо десятки раз примерить, прежде чем выпустить его на линию и даже на полевые испытания.
Жуков говорил наклоняясь, то и дело подтягивая начищенные голенища сапог, мучительно подыскивая самые мягкие слова:
— Никто вашего от вас не отнимает, Андрей Николаевич. Люди, наоборот, беспокоятся, а вы их отпихиваете. Мое. Опять же самокритика у вас не на уровне жизни. Это самое «мое», вот оно-то и связало вас. Будь вы какой командир, а без солдат… сами знаете. Дисциплина у нас, конечно, сознательная, только ведь и с другой, то есть с вашей, стороны, Андрей Николаевич, тоже сознательность требуется. — Он все теребил голенища сапог, стараясь не смотреть на Лобанова. А Лобанов писал и писал в блокноте, и все на одной строчке.
