Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или
Так оставайся здесь, пока не услышишь его, думала она. Идти тебе некуда, ты не можешь двигаться вперед, не можешь пересечь полосу отчуждения до тех пор, пока… пока не узнаешь достаточно, чтобы выбрать станцию назначения.
Длинными тихими вечерами сидя неподвижно, глядя в недостижимую даль, протянувшуюся на юг в тускнеющем свете, Дагни тосковала о Хэнке Риардене. Ей хотелось увидеть его непреклонное лицо, доверчивый взгляд с искрой улыбки, устремленный на нее. Но она знала, что не сможет увидеть его, пока он не одержит победу в своей битве. Его улыбку нужно заслужить, она предназначалась противнику, который обменивал силу Дагни на его силу, не забитому бедняге, искавшему в этой улыбке облегчение и тем самым разрушившему ее. Он помог бы ей жить, но не мог сделать за не выбор, она сама должна решить, какую цель избрать, чтобы продолжить жизнь.
Отметив утром в календаре «15 мая», Дагни почувствовала легкое волнение. Она впервые заставила себя прослушать по радио новости, но не услышала имени Риардена. Страх за него остался единственной ниточкой, связывавшей ее с городом, понуждая то и дело поглядывать то на горизонт на юге, то вниз, на дорогу у подножия холма. Она ловила себя на том, что ждет его появления, прислушивается, ловя далекий шум мотора. Но единственным звуком, давшим вспышку напрасной надежды, был громкий треск крыльев птицы, вспорхнувшей с ветки в небо.
Еще одна нить связывала ее с прошлым — вопрос, также не получивший ответа: Квентин Дэниелс и мотор, который он пытался восстановить.
Первого июня она должна была послать ему чек на ежемесячную сумму. Сказать ли ему, что она бросила работу, что мотор ей никогда не понадобится, как, впрочем, и всему остальному человечеству? Велеть прекратить работу, и позволить останкам мотора сгинуть в ржавчине в какой-нибудь куче мусора, вроде той, где она его нашла? Но Дагни не могла себя заставить. Казалось, сделать это еще труднее, чем оставить железную дорогу. Таинственный мотор — не ниточка в прошлое, думала она, он — ее последняя связь с будущим. Погубить мотор казалось ей не убийством, а, скорее, актом самоубийства. Приказать Квентину прекратить работу, значит подписаться под признанием того, что впереди ее уже ничто не ждет.
Неправда, думала Дагни, стоя у двери коттеджа утром двадцать восьмого мая, неправда, что в будущем нет места грандиозным достижениям человеческого разума, это никогда не станет правдой. Несмотря на случившееся, с ней всегда пребудет непреложное убеждение в том, что зло противоестественно и временно. Сегодня утром, как никогда прежде, она чувствовала, что безобразие людей города и неприглядность ее страданий преходящи. При взгляде на солнце, затопившее лес, внутри у нее крепло чувство, огромное и неподдельное, рождавшее улыбку и обещавшее надежду.
Она курила, стоя на пороге. В комнате позади нее из радиоприемника доносились звуки симфонии времен ее дедушки. Почти не вслушиваясь, Дагни следила только за партией струнных, неуловимо гармонировавшей со струйками дыма, закручивавшимися над ее сигаретой, и плавным движением своей руки, время от времени подносившей сигарету к губам. Закрыв глаза, она замерла, наслаждаясь лучами солнца, прикасавшимися к ее телу. Наслаждаться моментом, позволить воспоминаниям о боли притупиться, вот как сейчас — тоже достижение, думала Дагни. Если она сумеет сохранить это чувство, то наберется сил, чтобы продолжить жизнь.
Сознание не сразу вычленило из музыки легкий шум, напоминавший шорох старой пластинки. Первой реакцией стала отброшенная сигарета. Откуда-то издалека пришло осознание того, что посторонний шум нарастает, и что это звук автомобильного мотора. Потом она невольно вздрогнула — так сильно хотелось ей услышать этот звук, так отчаянно она ждала Хэнка Риардена.
Дагни услышала свой короткий смех, низкий, негромкий, словно она боялась заглушить урчание, уже переросшее в ясно различимый рев взбирающейся вверх по склону машины.
Дагни не видела всей дороги: короткий участок у подножия холма, под аркой смыкавшихся ветвей, был единственным отрезком, доступным ее глазам. Она следила за движением машины по повелительному рокоту сражавшегося с уступами мотора и шуршанию шин на поворотах.
Автомобиль остановился под ветвями деревьев. Она не узнала его, это оказался не черный «хэммонд», а длинный серый кабриолет. Дагни видела, как водитель вышел из кабины. Присутствие этого человека казалось ей невозможным.
Франсиско д’Анкония.
Сильнейшее потрясение, которое она испытала, не напоминало разочарования, скорее, она чувствовала, что разочарование сейчас было бы неуместным. Радость и странный, торжественный покой, внезапная уверенность в том, что она видит приближение чего-то неведомого, но очень важного.
Франсиско устремился к коттеджу быстрыми шагами, пока не поднял голову. Увидев ее на пороге дома, он остановился. Дагни не могла рассмотреть выражение его лица. Он долгую минуту стоял на месте, смотря на нее. Потом продолжил путь наверх.
Дагни как будто ожидала, что повторится сцена из их детства. Франсиско шел к ней — не бежал, но нетерпеливо приближался с победоносным и уверенным видом. Нет, подумала она, это не детство, это возможное будущее, которое представлялось ей в те далекие дни, когда она ждала его прихода как освобождения из тюрьмы. Мгновенный образ утра… оно могло бы осуществиться, если бы исполнились ее детские мечты, если бы они оба пошли тем путем, в который Дагни так верила. Благоговейно замерев, она стояла, глядя на него, впитывая момент не будущего, нет, их общего прошлого.
Когда Франсиско приблизился достаточно, чтобы Дагни смогла рассмотреть его лицо, оказалось, что оно сияет радостью, преодолевшей серьезность человека, заслужившего право на беспечность. Он улыбался, насвистывая мотив, созвучный размеренным, летящим шагам.
Мелодия показалась ей смутно знакомой. Дагни чувствовала, как она уместна, и в то же время, было в ней нечто странное, что непременно хотелось понять, вот только сейчас она не могла об этом думать.
— Привет, Чушка!
— Привет, Фриско!
По тому, как он смотрел на нее, как на мгновение прикрыл глаза, как тряхнул головой, по его легкой полуулыбке, по тому, как беспомощно расслабились губы, а руки, обнявшие ее, оказались резки, Дагни поняла, что все происходит против его воли, что он не собирался так себя вести, но то, что случилось, было правильно, и сопротивляться они оба были не в силах.
Неистовость объятий, причиняющие боль губы, прижавшиеся к ее губам, ликующая капитуляция тела при прикосновении к ней, выдавали не минутное удовольствие; она знала, что не физиологический голод доводит мужчину до такого состояния. Дагни понимала, что это признание, которого прежде никогда от него не слышала, самое великое признание, какое только может сделать мужчина женщине. Неважно, что он натворил, сломав свою жизнь, он все равно остался прежним Фриско, в постели с которым она испытывала такую гордость. Неважно, что мир не раз предавал Дагни, ее понимание жизни осталось прежним, и некая нерушимая часть его передалась и Франсиско. И, в отчет на эту общность, ее тело откликнулось, ее руки и губы устремились к нему, признаваясь в страстном желании, в благодарности, которые она всегда отдавала ему и всегда будет отдавать.
Но затем ее пронзила боль понимания того, что, чем крупнее личность, тем ужаснее вина в разрушении самое себя. Она отшатнулась от него, покачала головой и сказала им обоим:
— Нет.
Обезоруженный, он смотрел на нее, улыбаясь:
— Не сейчас. Сначала ты должна мне еще многое простить. Но теперь я расскажу тебе все.
Дагни никогда еще не слышала в его низком голосе такой беспомощности. Он с трудом овладел собой. В его улыбке читалось извинение ребенка, просящего о снисхождении, и радостное удивление взрослого, который со смехом объявляет, что не станет скрывать своих усилий, потому что борется со счастьем, а не с болью.
Она отступила назад, эмоции захлестнули ее против воли, теснившиеся в голове вопросы не могли вылиться в слова.
— Дагни, та пытка, через которую ты прошла за последний месяц… ответь мне, только честно… ты смогла бы вынести ее двенадцать лет назад?
— Нет, — ответила Дагни, и Франсиско улыбнулся в ответ. — Почему ты об этом спрашиваешь?
— Чтобы искупить двенадцать лет своей жизни, которым нет прощения.
— Что ты имеешь в виду? И… — вопросы, наконец, сложились в слова. — И что ты знаешь о моей пытке?
— Дагни, разве ты еще не поняла, что я знаю о тебе все?
— Как… Франсиско! Что ты насвистывал, когда поднимался на холм?
— Разве я насвистывал? Не заметил.
— Пятый концерт Ричарда Халлея, верно?
— О… я. — Он ошарашенно замолк, потом удивленно улыбнулся и серьезно ответил: — Я скажу тебе об этом позднее.
