Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— Что вы, папа! — улыбнулась Мари.

— Впрочем, это еще зависит от того, где находишься: в Майланде среди итальянских красавиц или где-нибудь в глухой деревушке, на границе. Вы, братец, где служили?

— В Пеште и Тренчене, — равнодушно ответил Фери.

— В Тренчене? — приятно удивленный, спросил господин Тоот. — А Велковичей часом не знаете? Фери снова покраснел.

— Тренчен городишко маленький, там все друг с другом знакомы.

— Значит, вы и Розу нашу знаете? — живо подняла головку Мари.

— Разумеется. В свое время я немало с ней потанцевал. Фери недовольно покусывал усы. Эта злополучная Роза уже второй раз подворачивается ему на пути и портит игру.

— Красивая девушка, правда? — спросила госпожа Тоот.

— Хорошенькая и премилая особа.

— Вы и в доме у них бывали?

— Довольно часто, — нехотя ответил Ности.

Старики обменялись многозначительными взглядами, словно говоря: гм, не тот ли это подпоручик, о котором Велковичи поминали?

— Роза — моя кузина, — сказала Мари.

— Дочь моей сестрицы, — пояснила госпожа Тоот. — Слышала я, за ней очень ухаживал гусарский подпоручик. Жужанне молодой человек нравился. Ох, эти девушки, нынешние девушки! Их мундир притягивает, как магнит железо. Дурацкие пуговицы да звезды на мундирах! Правда, и у меня в молодости был поклонник военный. Но это совсем другое дело, в Пожони ведь солдат и соловьев хоть отбавляй. Однажды там Мария-Тереза останавливалась на ночь, и городской магистрат по этому случаю приказал наловить тысячу соловьев и выпустить их в рощу, чтобы ночью они для королевы распевали. Пели они или нет — не знаю, но соловьев там с тех пор уйма, это уж точно. А королева потом в благодарность за соловьев расквартировала там два или три полка солдат, вот в Пожони, как говорится, и нет ничего другого, кроме соловьев да офицеров. Там вовсе увернуться от офицеров невозможно, ведь тогда только соловьи останутся, а за них замуж не пойдешь.

Господин Тоот досадовал на госпожу Кристину за то, что ее нескончаемая болтовня погребла под собой тему, столь подходящую для психологических наблюдений, и он тихонько ворчал в усы: «Ну, уж и в глупых гусынях там, верно, недостатка не было».

Вдруг он снова вернулся к прежней теме, — так возвращается собака к припрятанной кости:

— Ба, да если вы в Тренчене служили, то и полковника Штрома должны, наверное, знать? Ности вздрогнул от неожиданного вопроса, лицо его стало белым, как стена.

— О, безусловно, — хрипло ответил он. — Он ведь моим командиром был.

Мари подняла на него красивые фиалковые глаза, прикованные до сих пор к вышиванию, и испуганно спросила:

— Что с вами?

— А ведь он приятель мой по ученическим годам, — продолжал господин Тоот.

— Голова болит, — ответил девушке исправник.

— Пожалуй, надо хрену понюхать, — рассуждала госпожа Тоот. — Поди, доченька, вели в кухне хрену натереть поскорее. Непременно поможет! Хрен от всего на свете помогает. Вот и доктору Пазмару следовало время от времени щепотку хрена в рот класть, по крайней мере, хоть пару слезинок из глаз выжал бы для приличия и благопристойности. Стыд, позор, муж на похоронах собственной жены даже столько горя не проявил, сколько комар убитый заслуживает. А как все было убого, гроб сосновый, саван дешевый!

Михай Тоот обронил несколько слов в защиту доктора, — ведь он по-иному на смерть глядит, нежели слабый пол. А что касается скупости, то она докторской должности сопутствует. Почти каждый врач со временем скрягой становится. Но в этом не просто любовь к деньгам проявляется, а вместе с тем и стремление насладиться плодами труда своего. В других профессиях два эти влечения существуют отдельно. Труд земледельца сначала в посев превращается, и, коли ладно взойдет, земледелец наслаждается им, а созреет, жатва наступит — тоже радость большая, когда снопов много; потом молотьба — новая радость, если урожай добрый; и только когда нарадуется земледелец вволю делу рук своих, тогда уже и деньги пойдут — вроде как добавок, вот он не очень-то и ценит их, легко расходует. Поэтому то сословие, что землей занимается, самое аристократическое, деньги тут дальше всего от труда лежат. Ведь любовь к деньгам в каждом заложена, но любовь к результатам труда — чувство посильнее. Писателям, например, книга почти так же дорога, как дитя родное. А труд врача, как и торговца, так сказать, на глазах в деньги превращается. Проснется он утром, а в приемной уже нетерпеливо шаркают да перхают больные. Входит горничная и докладывает, что шестеро, мол, дожидаются его. «Шесть пятифориитовых», — думает доктор. Входят эти пятифоринтовые по очереди, врач их осматривает, грудь выстукивает, язык высовывать заставляет, пульс щупает, а когда приемная опустеет и он, усталый, измученный, откинется в кресле, иных видимых результатов труда не остается — только пятифоринтовые монеты. Словом, любовь к деньгам у врача смешана с любовью к результатам труда, иначе говоря, сердце врача по двум проводам к деньгам тянется.

К счастью, рассуждения эти, в которых self-made man [127] охотно оттачивал свой природный ум, похоронили под собой предыдущий щекотливый разговор. Ности смог немного передохнуть, головная боль у него прошла от нюханья хрена, и к нему вновь вернулась непринужденность. Однако сегодняшняя беседа не прошла бесследно.

В голове господина Тоота зародилась мысль навести справки у тренченских знакомых, хотя он не предполагал ничего такого, о чем сам бы не мог догадаться, а именно, что Ности, вероятно, был юнец легкомысленный, многим девицам головы вскружил и много кредиторов приобрел в Тренчене, — но пусть в него первым бросит камень тот, кто сам был когда-то подпоручиком и не воображал себя маленьким божком.

А Ности спохватился сегодня, что до сих пор не принимал во внимание сего опасного пункта, хотя появление Розалии Велкович на горе Шомьо сразу показалось ему дурным предзнаменованием. Еще больше беспокоил его сейчас полковник Штром. Призрак, который появился не в полночь, а днем, когда ярко светит солнце. Чего хочет эта темная тень? Хочет ли только предупредить: «Будь осторожен и поспеши» — или несет под плащом возмездие? Значит, он был однокашником Тоота! Как удивительно сплетает провидение жизненные пути людей! Фери нашел, что дело не терпит долгих отлагательств. Это целиком совпадало с мнением Коперецкого и старого Ности, с тревогой следивших за образом жизни Фери с тех пор, как тот ухватил фортуну за хвост и мог с легкостью наполнять свой кошелек, когда тот пустел. Фери часто ездил в столицу и иногда целыми днями играл там в карты. Еще, чего доброго, ославят его в газете, или иным путем дойдет что-нибудь до ушей старого Тоота. Когда Фери бывал в Пеште, опасность заключалась в этом, а когда его в Пеште не было, опасность лишь возрастала. В бонтоварском летнем театре давала спектакли бродячая труппа с рыжеволосой примадонной, в честь которой Фери разок-другой дал ужин с шампанским, слухи об этом уже ходили по городу.

Можно было опасаться, что он выкинет какую-нибудь глупость. Ибо Фери принадлежал к тем несчастным, которые умны, как змеи, когда дела их плохи, но хмелеют от благополучия, как осы от свежего меда.

Маленькая рыжеволосая актриса основательно нарушила покой семьи, губернатор вытребовал Фери к себе и хорошенько намылил ему голову в присутствии его отца, сестры и госпожи Хомлоди.

— Ну, что ты за человек? Не стыдно тебе? И это сейчас, когда мы столько на тебя потратили… когда ты почти у цели! Еще один шаг, и всю жизнь будешь вельможей. И вот, когда нужно сделать именно этот шаг, ты бросаешься в лужу и валяешься в ней, как свинья. Совесть у тебя есть, шурин? Фери клялся и божился, что больше этого не повторится.

— Еще один раз себе позволишь, и я сразу отстраню тебя от должности, а дамочку твою по этапу вышлю из города. Убей меня бог! Между прочим, деньги в твоих руках, будто нож у малого ребенка. Больше не жди ни гроша.

— А я как раз хотел тебя просить, — сказал Фери кротким, робким голосом, как струсивший школьник. — Я попал в большую беду.

— Ну, что там опять стряслось? — сдвинул брови старый Ности.

— Я играл в карты на честное слово… И проиграл.

— Сколько? — спросил губернатор.

— Три тысячи форинтов.

— Пусти себе пулю в лоб, — холодно сказал Коперецкий. — Это самое умное, что ты можешь сделать.

— Израиль, как можно быть таким жестоким! — горестно вскричала госпожа Коперецкая. Тонкие губы ее задрожали, из глаз брызнули слезы. Коперецкий тотчас же смягчился.

— Ты получишь три тысячи форинтов с одним условием, — сказал он.

— Принимаю ab invisis [128].

— Вот по этому ab invisis тебя сразу и видно. Порядочный человек ничего не принимает втемную. По сейчас не будем спорить. Мое условие таково: на этой неделе дело с Мари Тоот должно быть решено.