Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
Магазины все подряд обойти, мистер Маккэфри?
Я сам пройдусь по крупным, а ты по киоскам на пути в Баллинакурру и дальше по Эннис Роуд. О Боже. Ну же, вперед.
Я сажусь на велосипед, а по лестнице за мной бежит Имон.
Эй, Маккорт, подожди. Слушай. Ты, когда вернешься, все листы ему не отдавай.
Почему?
Мы продадим их потом, Питер и я.
Почему?
Там реклама противозачаточных средств, а в Ирландии это запрещено.
А что такое «противозачаточные средства»?
О, Боже, неужели не знаешь? Презервативы, ну, резинки, и все такое – чтобы девчонки не залетали.
«Не залетали»?
Не беременели. Тебе уже шестнадцать, а ты такой лопух. Давай скорей, за страничками, пока «Джон О'Ландон Уикли» не смели с прилавков.
Только я собираюсь отчалить, по лестнице за мной бежит мистер Маккэфри. Постой, Маккорт, мы поедем на фургоне. Имон, и ты с нами.
А Питер?
Ну его. Пусть остается. Он все равно журнал какой-нибудь схватит и засядет в туалете.
В фургоне мистер Маккэфри бормочет себе под нос: ну дела черт возьми, хорошо им тихим субботним вечером звонить из Дублина и отправлять нас мотаться по Лимерику, листы рвать из английского журнала - да кабы не они, сидел бы я сейчас дома с чашечкой чая, булочки ел, читал «Айриш Пресс», закинув ноги на ящик под образом Пресвятого Сердца, ан нет тебе - на тебе, хороши дела, черт подери.
Мистер Маккэфри кидается один за другим во все магазины, а мы за ним. Он хватает журналы, выдает нам по пачке и велит вырывать страницы. Что вы делаете? - орут на него продавцы. Господи Иисусе, Мария и святой блаженный Иосиф, вы совсем что ли с ума посходили? Положите журналы на место, или я полицию позову.
Указания властей, мэм, говорит мистер Маккэфри. В «Джон О’Ландон» на этой неделе напечатана мерзость, которую глазам ирландцев видеть не положено, и мы исполняем Божье дело.
Мерзость? Какая мерзость? Сперва покажите мне мерзость, а потом уж уродуйте журналы. Я вам за эти журналы не заплачу, так и знайте.
Наша компания «Изонс», мэм, готова пойти на это. Лучше мы понесем крупные убытки, чем допустим, чтобы жителей Лимерика и Ирландии совращала всякая мерзость.
Какая мерзость?
Разглашать не могу. За мной, ребята.
Мы кидаем страницы на пол фургона, и пока мистер Маккэфри спорит с одним из продавцов, пихаем несколько листов себе под рубашки. В фургоне есть старые журналы, и мы рвем их и разбрасываем – пусть мистер Маккэфри думает, что это сплошные страницы шестнадцать из «Джон О’Ландон».
Мистер Хатчинсон, закупивший самую большую партию, велит мистеру Маккэфри убираться из магазина ко всем чертям, иначе мозги ему вышибет, лапы прочь от журналов - но мистер Маккэфри слушает, да рвет листы, и мистер Хатчинсон выставляет его на улицу, а мистер Маккэфри возмущается: у нас католическая страна, и если Хатчинсон протестант, это еще не дает ему права распространять мерзость в самом святом городе Ирландии. Фу ты, ну ты, говорит мистер Хатчинсон, идите вы в задницу, и мистер Маккэфри говорит: видите, ребята? Видите, до чего можно докатиться, если отпасть от Истинной Церкви?
В некоторых магазинах все экземпляры «Джон О’Ландон» уже проданы, и мистер Маккэфри говорит: о, Матерь Божья, что же делать-то? Кому они проданы?
Он требует, чтобы ему сообщили имена и адреса покупателей, которым грозит опасность потерять свои бессмертные души из-за статей о противозачаточных средствах. Он пойдет к ним домой и выдерет эту мерзкую страницу, но продавцы говорят: уже вечер субботы, мистер Маккэфри, темнеет, так что катились бы вы подобру-поздорову.
На обратном пути в кузове фургона Имон шепчет мне: у меня двадцать одна страница, а у тебя? Я говорю: четырнадцать – хотя у меня больше сорока, но я не ему признаюсь - не стоит все рассказывать тому, кто на тебя наговаривает. Мистер Маккэфри велит нам принести из фургона странички. Мы подбираем с пола все листы, а он садится за стол в дальнем углу конторы, счастливый, звонит в Дублин, сообщает, что пронесся по магазинам как вестник возмездия Божия и спас Лимерик от ужасов противозачаточных средств, и смотрит, как огонь пляшет по страницам, ничего общего не имеющим с «Джон О’Ландон Уикли».
В понедельник утром я еду по улицам, доставляю журналы, а люди видят на велосипеде табличку «Изонс», останавливают меня и спрашивают, не осталось ли случайно экзепляра «Джон О’Ландон Уикли»? Все они с виду богачи, некоторые на машинах, мужчины - в шляпах, с галстуками, воротничками, двумя авторучками в кармане, женщины - в шляпках, и меховые боа свисают у них с плеч. Такие как они пьют чай в кафе «Савой» или «Стелла» и оттопыривают мизинцы, чтобы показать, какие изысканные у них манеры, а теперь им подавай страничку, где пишут о противозачаточных средствах.
Рано утром Имон просит меня: ты чертову эту страничку меньше чем за пять шиллингов не продавай. Шутишь что ли? - говорю я. Нет, не шучу. В городе только и разговоров, что про эту страничку, и всем до смерти охота ее заполучить.
Пять шиллингов или ничего, Фрэнки. Лично я столько беру, так что не надо тут разъезжать на велосипеде и вышибать меня с рынка низкими ценами. Богачам назначай цену выше. Еще и Питеру придется кое-что отстегнуть, иначе он к Маккэфри побежит и нас заложит.
Некоторые охотно платят семь шиллингов и шесть пенсов, и за два дня я становлюсь богачом: у меня больше десяти фунтов в кармане, минус один для Питера, змея подколодного, чтобы не выдал нас Маккэфри. Восемь фунтов я кладу на свой счет на почте, и мы устраиваем себе роскошный ужин – покупаем ветчину, помидоры, хлеб, масло и варенье. Ты на скачках выиграл? - спрашивает мама. А я говорю: это все чаевые. Ей жаль, что я мальчик на побегушках, потому что в Лимерике ниже пасть нельзя, но если мы можем позволить себе такую ветчину, надо свечку поставить в благодарность. Мама еще не знает, что я коплю деньги на Америку, и она умерла бы, если б узнала, сколько я зарабатываю на страшных письмах.
Мэлаки устроился на склад гаража и работает на выдаче запчастей, и даже мама устроилась сиделкой – по будням она ухаживает за старичком мистером Слайни, пока обе его дочери на работе. Мама говорит: как повезешь газеты на Южную Окружную дорогу, заходи выпить чайку с бутербродами. Дедушка против не будет, он почти все время не в себе – в Индии служил много лет, в английской армии, совсем теперь плох, – а дочки его ничего не узнают.
У них на кухне она выглядит умиротворенной, сама в безукоризненно чистом фартуке, а кругом чистота, все блестит, в саду за окном цветы покачиваются, птички щебечут, из приемника льется музыка, которую передают по «Рэдио Эриэн». Мама сидит за столом, а на нем – чайник, чашки и блюдца, вдоволь хлеба, масла, всевозможных копченостей. Бутерброд можно сделать с чем хочешь, но раньше я ел только с ветчиной и студнем, а здесь, на Южной Окружной дороге, такое не подают – это едят лишь у нас в переулках. Мама говорит, что богачи студень не кушают - ясно, как его готовят: что с прилавков и с пола соскребли на мясном заводе, то тебе и продали – невесть что покупаешь. Богатые очень щепетильны насчет того, что класть между двумя кусочками хлеба. А в Америке студень зовется “особым сыром”, неясно почему.
Она угощает меня бутербродом с ветчиной и сочным ломтиком помидора, и наливает мне чая в чашку с маленькими розовыми ангелочками, которые кругом летают и стреляют из лука в других крылатых голубых ангелочков. Вот, говорю, интересно: почему не бывает чашек безо всяких там ангелочков или дев, которые резвятся на лужочке? Такие уж они, эти богачи, говорит мама, им нравится чтоб с украшениями - да и нам, будь у нас деньги, разве самим не понравилось бы? Она оба глаза отдала бы за такой дом и сад с цветочками и птичками, и за радио, по которому передают «Варшавский концерт» или «Грезы Ольвен», и была бы рада иметь столько же чашек и блюдец с ангелочками, стреляющими из лука.
Пойду, проведаю мистера Слайни, говорит мама, он такой старенький, беспомощный, иной раз и не позовет, чтоб горшок ему принесли.
Горшок? Ты выносишь за ним горшок?
Конечно выношу.
И мы молчим, потому, мне кажется, мы вспомнили причину всех наших бед - горшок Ламана Гриффина. Но то было давным-давно, а тут горшок мистера Слайни, и ничего такого тут нет, потому что за эту работу ей платят, а он и мухи не обидит. Мама возвращается и говорит, что мистер Слайни хотел бы меня повидать. Зайди к нему, пока он не уснул.
Он лежит в постели в гостиной, окна занавешены черным покрывалом - тьма кромешная. Он говорит маме: приподнимите меня, миссис, и снимите с окна эту чертову штуку, чтоб мне увидеть вашего мальчика.
У него седые волосы – длинные, до плеч. Стричься не дается, шепчет мама. У меня, говорит он, собственные зубы, сынок. Представляешь? У тебя, сынок, свои зубы?
Да, мистер Слайни.
Эка. А я, знаешь, в Индии служил. Мы с Тимони служили, он жил тут по соседству. Так и служили мы в Индии, два земляка. Ты с ним знаком был, сынок?
