Уильям Моэм - Бремя страстей человеческих
Филипу была незнакома такая беззаботная, необеспеченная жизнь, и миссис Несбит очень его смешила, забавно описывая свою борьбу за существование. Он спросил ее, почему она не пытается заняться настоящей литературой, но она знала, что у нее нет таланта, а то чтиво, которое она мастерила не покладая рук, сносно оплачивалось, к тому же ни на что другое она не была способна. Никаких надежд на лучшее будущее она не питала. Не было у нее и родственников, а все друзья нуждались не меньше ее самой.
— Я не задумываюсь о будущем, — говорила она. — Если у меня хватает денег на квартирную плату и сверх того остается немножко на еду, значит, мне не о чем беспокоиться. Стоит ли жить на свете, если будешь думать не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне? Когда дела идут из рук вон плохо, всегда что-нибудь подвернется.
Вскоре Филип привык заходить к ней пить чай каждый день, а для того чтобы его посещения ее не обременяли, всякий раз приносил с собой либо пирог, либо фунт масла, либо пакетик чаю. Они стали называть друг друга по именам. Он не был избалован женским сочувствием и охотно рассказывал ей о всех своих злоключениях. Когда Филип бывал у нее, он не замечал, как бежит время. Он не скрывал, что восхищается ею. Она была отличным товарищем. Помимо воли он сравнивал ее с Милдред; упрямство и тупость одной, не проявлявшей ни малейшего интереса к чему бы то ни было, выходящему за пределы узкого круга ее представлений, были так не похожи на отзывчивость и живой ум другой. Ему становилось страшно при одной мысли, что он мог связать себя на всю жизнь с такой женщиной, как Милдред. Однажды вечером он рассказал Норе всю историю своей любви. Нельзя сказать, чтобы эта история его украшала, — и тем приятнее ему было встретить трогательное сочувствие.
— Кажется, вам повезло, что вы от всего этого избавились, — сказала она, когда он кончил.
У нее была смешная привычка склонять голову набок, как это делают маленькие лохматые щенки. Она сидела на стуле и шила — ей некогда было бездельничать, — а Филип уютно примостился у ее ног.
— Я даже сказать вам не могу, как я рад, что все это позади, — вздохнул он.
— Бедняжка, вам, видно, здорово досталось, — прошептала она и сочувственно положила ему руку на плечо.
Он поцеловал ее руку, но она ее отдернула.
— Зачем это? — спросила она, покраснев.
— А вы возражаете?
Она посмотрела на него искрящимися от смеха глазами, потом улыбнулась.
— Нет, — сказала она.
Он привстал на колени и приблизил к ней свое лицо. Она твердо посмотрела ему прямо в глаза, и ее крупный рот дрогнул в улыбке.
— Ну и что? — спросила она.
— А знаете, вы молодец. Я вам так благодарен за ваше отношение ко мне. Вы мне ужасно нравитесь.
— Не будьте идиотом, — сказала она.
Филип взял ее за локти и привлек к себе. Не сопротивляясь, она чуть наклонилась вперед, и он поцеловал ее яркие губы.
— Зачем это? — снова спросила она.
— Потому, что это приятно.
Она не ответила, но в ее глазах мелькнула нежность, и она ласково провела рукой по его волосам.
— Понимаете, ужасно глупо, что вы так себя ведете. Мы были такими хорошими друзьями. Почему бы нам не остаться ими по-прежнему.
— Если вы действительно хотите воззвать к моему лучшему «я», — возразил Филип, — вам не следовало бы меня гладить.
Она тихонько засмеялась, но продолжала его гладить.
— Я себя очень плохо веду, да? — сказала она.
Филип удивился, ему стало немножко смешно, он заглянул ей в глаза и вдруг увидел там нежность и предательскую влагу; их выражение его тронуло. Он почувствовал волнение, и у него тоже навернулись слезы.
— Нора, неужели вы меня любите? — спросил он, сам себе не веря.
— Такой умный мальчик, а задает такие глупые вопросы.
— Хорошая вы моя, мне ведь и в голову не приходило, что вы можете меня полюбить.
Он прижал ее к себе и поцеловал, а она смеялась, краснела и плакала.
Выпустив ее, он отодвинулся, сел на корточки и посмотрел на нее с удивлением.
— Ах, будь я проклят! — сказал он.
— За что?
— Опомниться не могу.
— От удивления или от радости?
— От счастья! — воскликнул он чистосердечно. — И от гордости, и от восторга, и от благодарности.
Он взял ее руки и покрыл поцелуями. Для Филипа начались счастливые дни, которым, казалось, не будет конца. Они стали любовниками, но остались друзьями. В чувстве Норы к Филипу было немало материнского: ей нужно было кого-нибудь баловать, бранить, с кем-нибудь нянчиться; она была человек семейственный и получала удовольствие от того, что заботилась о его здоровье и о его белье. Его хромота, доставлявшая ему столько огорчений, вызывала у нее жалость, и эта жалость проявлялась в нежности. Она была молода, сильна и здорова, и отдавать свою любовь ей казалось вполне естественным. У нее был веселый и жизнерадостный нрав.
Филип ей нравился, потому что он смеялся вместе с нею над всем, что казалось ей смешным, а больше всего он нравился ей потому, что он был он.
Когда она ему это сказала, Филип весело ответил:
— Глупости. Я нравлюсь тебе потому, что я человек молчаливый и никогда не мешаю тебе болтать.
Филип совсем не был в нее влюблен. Она ему очень нравилась, ему приятно было проводить с ней время, его развлекали и занимали ее разговоры. Она вернула ему веру в себя и залечила раны его души. Ему необычайно льстило, что она его любит. Его восхищали ее мужество, ее оптимизм, дерзкий вызов, который она бросала судьбе; у нее была своя маленькая философия, бесхитростная и практичная.
— Знаешь, я не верю в церковь, священников и все такое прочее, — говорила она. — Но я верю в Бога и думаю, что он на многое посмотрит сквозь пальцы, если только ты не ноешь и по мере сил помогаешь слабому. И еще я думаю, что люди, как правило, — очень хорошие, и мне жаль тех, про кого это не скажешь.
— А как насчет загробной жизни? — спросил Филип.
— Я, конечно, ничего про нее не знаю наверняка, — улыбнулась она, — но надеюсь на лучшее. Во всяком случае, там не придется платить за квартиру и писать бульварные романы.
Она обладала чисто женским умением тонко польстить. По ее словам, Филип совершил мужественный поступок, бросив Париж, когда убедился, что великий художник из него не получится. Сам он так и не мог решить до конца, был ли этот поступок продиктован мужеством или слабодушием, и ему было приятно сознавать, что она считала его героическим. Нора рискнула заговорить с ним и о том, что обходили молчанием все его друзья.
— Очень глупо с твоей стороны так переживать свою хромоту, — сказала она. Увидев, что он густо покраснел, она все-таки продолжала: — Знаешь, люди куда меньше это замечают, чем тебе кажется. Они обращают на это внимание только при первом знакомстве.
Он молчал.
— Ты на меня сердишься?
— Нет.
Она обняла его за шею.
— Пойми, я говорю об этом только потому, что люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты из-за этого себя мучил.
— Ты можешь говорить мне все, что тебе вздумается, — ответил он с улыбкой. — Эх, если бы я мог хоть как-нибудь показать, до чего я тебе благодарен!
Ей удалось прибрать его к рукам и в других отношениях. Она не давала ему ворчать и смеялась над ним, когда он сердился. Благодаря ей он стал куда приветливее.
— Ты умеешь заставить меня делать все, что ты хочешь, — сказал он ей как-то раз.
— А тебе это неприятно?
— Ничуть, я и хочу делать то, что тебе нравится.
У него хватало здравого смысла, чтобы понимать, как ему повезло. Он считал, что она дает ему все, что может дать жена, и в то же время не лишает его свободы; она была самым очаровательным другом, какого можно пожелать, и понимала его лучше любого мужчины. Их любовные отношения были крепким звеном в их дружбе, не больше. Они ее дополняли, но отнюдь не были самым для них главным. И потому, что желание Филипа было удовлетворено, он сделался уравновешеннее, уступчивее. Он чувствовал себя в ладу с самим собой. Иногда он вспоминал ту пору, когда был одержим безобразной, унизительной страстью, и сердце его наполнялось ненавистью к Милдред и отвращением к себе.
Приближались экзамены — они волновали Нору не меньше, чем его самого. Он был польщен и растроган ее вниманием. Она взяла с него слово, что он сразу же явится к ней и сообщит результаты. На этот раз он благополучно сдал все три экзамена, и, когда пришел ей об этом сказать, она вдруг расплакалась.
— Ах, как я рада, я так беспокоилась!
— Дурочка, — рассмеялся он, но и его самого душили слезы. Таким отношением дорожил бы кто угодно.
— Ну, а что ты станешь делать теперь? — спросила она.
— Теперь я с чистой совестью могу отдохнуть. Я свободен до начала зимней сессии в октябре.
— Наверное, поедешь к дяде в Блэкстебл?
