Скиталец - Кандалы
— Но — да не будет этого! — продолжал Вукол: — наш народ полон сил! Он просыпается, и я верю — проснется. Лучшие люди нашей страны всегда верили в это пробуждение, предвидя великое будущее, которое возможно для такого народа! Много раз за свою тысячелетнюю жизнь погибал он, но погибнуть не мог и не погибнет! Сон его — богатырский, навеянный ненавистью врагов его! Трудно проснуться ему, но — раз проснувшись — больше не заснет!.. Я верю — не может он погибнуть, не изживши сил своих! Он
Вынесет все — и широкую, яснуюК счастью дорогу проложит себе!..
Итак, вот что теперь делается не только в Москве, но и во всей России: спящий впервые просыпается!
— Для чего же правители наши в войну такую ввязались? — спросил кто-то.
— Неудачная и ненужная война предпринята была, чтобы отвлечь внимание народа от возраставшего внутреннего недовольства. Внешними победами хотели отсрочить назревшую революцию! Маленькая островная страна казалась нашему правительству слабой! Успех считался предрешенным, не знали ни ее сил, ни подготовленности к войне, не знали даже, что за народ японцы! А они годами всю нашу подноготную изучали: беспечную неприготовленность нашу, отсталость, некультурность, бездарность правящего класса и вековую ненависть народа к правителям своим!.. Все вызнали, изучили, подсчитали!.. Я видал пленных японцев, когда был врачом на войне! Они знали беспроигрышность этой войны для них! Они сжали в один кулак всю свою энергию! Они сумели зажечь патриотизм своей армии!.. Я был в Порт-Артуре! Это горный кряж на берегу океана, неприступные высоты! Японцы при помощи могучей артиллерии снесли наши укрепления, по трупам своих передних полков поднялись на высоты и взяли крепость! Это — стойкий, воинственный, энергичный и переимчивый народ!
Мы неожиданно натолкнулись на сильного противника, настроенного очень решительно и патриотично! Я помню случай, когда ко мне в полевую мою палатку ввела раненого пленного — японского офицера. А у меня на тахте кто-то оставил ятаган, только что отточенный, как бритва. Не успел я оглянуться, как он схватил ятаган, вонзил его себе в живот и моментально убил себя — сделал харакири! Вот какой народ!
Результаты войны для нас оказались обратными тем ожиданиям, какие возлагало на нее наше слепое и преступное правительство! Наша армия не виновата в своем поражении, ее послали на верную гибель! Естественно, что вместо патриотического подъема наша страна охвачена теперь гневом против царского правительства!
Посылайте же на ваш крестьянский съезд не подставное лицо, не интеллигента, не учителя, не фельдшера или врача — их все равно забракуют, — а самого настоящего степенного середняка, без революционной репутации, но, конечно, такого, который не побоится сказать правды!
Вукол замолчал. Несколько секунд молчало собрание и вдруг разразилось долгими рукоплесканиями, возгласами, криками:
— Спасибо, Вукоша! Хорошо сказал!
— Тебя бы и послать, кабы можно было?
— Всю душу нам разворотил…
Многие подходили пожать руку бывшему другу детства.
— Эх, Вукол! — с чувством сказал Лёска, вытирая глаза изуродованной рукой, — а помнишь, как мы стогно сожгли? Как ты про Троянску войну рассказывал? Умер ведь брат мой Степан, главный-то поджигатель. На войне убит!
— Он и сам хороший зажигатель! — перебил, улыбаясь, Аляпа.
Лаврентий сидел, опустив голову, словно все еще слушал речь племяша.
— Итак, — кого же послать? — после некоторого молчания спросил Солдатов, привычно руководивший собранием. — Из молодых трезвенников не пропустят: скажут — революционер!
— Кого-нибудь постарше надо!
— Такого, кого еще не знают в волости!
— И чтобы с виду смирный был!
— Выходит — Лаврентия и пошлем!
Лавр медленно поднял голову.
— Верно! — поезжай-ка с богом!
— Лавруша, потрудись!
— Правильно! Мужик серьезный, дельный!
— Сойдет за преданного начальству!
— Поезжай, Лаврентий!
Общий говор возрастал:
— Лаврентия!
Он молча встал. Сказал спокойно, просто:
— Хорошо! Я поеду. А наказ прошу такой: вся земля — народу!
Все весело загалдели:
— Спасибо!
— Молодец, Лавруша!
— Надеемся на тебя! Зря слова не скажешь!
Так попал Лаврентий на крестьянский «банкет» делегатом от деревни Займище.
IIIСмеркалось. Чуть-чуть падал первый снег-пороша. В избах зажигались огоньки. За селом с тихой степной станции только что отошел поезд, пыхтя и выбрасывая клубы черного дыма. Когда он скрылся в ложбине и железные звуки его колес замерли в воздухе — установилась опять тишина вечернего деревенского поля.
Избы села Кандалы, богатого когда-то, словно ушли в землю, покосились, измельчали, смотрели растерянно, уныло. Кое-где в обмазанных красной глиной — как бы заплаканных — окнах тускло мигали огоньки, и смотрела оттуда угрюмая бедность.
На широкой песчаной площади стояла большая красная кирпичная церковь, площадь стала больше, и дома кругом почти все изменились, за исключением волостного правления. Рядом, на месте старой министерской школы, возвышался двухэтажный каменный дом с вывеской, над которой водружен был большой золоченый крест. По другую сторону виднелись недавней постройки бревенчатые здания двух школ — мужской и женской — и длинное приземистое здание больницы.
На углу стоял посеревший дом Челяка, а через площадь, на другом углу — шатровый, под зеленой кровлей, зажиточный дом Оферова Алексея.
Дом был освещен ярче, чем мужицкие избы. Даже с улицы был виден в большие окна парадный зал с двумя высокими трактирными трюмо и венскими стульями, расставленными в скучном однообразии вдоль стен, оклеенных шпалерами. В доме царствовали чистота, тишина и скука.
В зале за столом сидел сам хозяин, углубившись в чтение. У него было обыкновенное мужицкое лицо с небольшой серенькой бороденкой, покрытое, как налетом, сетью мелких морщин. Руки не по росту большие, узловатые, фигура в просторном пиджачном костюме — коренастая.
Он держал в руках только что полученное письмо и, перечитав его два раза, вздохнул. Потом прислушался. Через минуту опять — скорее чутьем, чем ухом — ощутил чьи-то шаги и оглянулся: кто-то пришел, разделся в прихожей и кашлянул. Старик воззрился.
— Здравствуйте! — сказал вошедший, близко подходя к нему.
Оферов поднял голову и уставился на гостя в недоумении: незнакомый молодой человек.
— Здравствуйте! — повторил гость, — я уж третий раз подаю голос, а вы будто не слышите?
— Не слышу и есть: еще на свадьбе Неулыбова ушито заложило, глуховат я с той поры. Говорите громче.
— Моя фамилия Бушуев, — повысил голос гость. — Только что с поезда. Письмо получили?
Лицо Алексея расплылось в улыбку.
— Письмо? Насчет вас? милости прошу!
Он встал и, пожав руку гостя, показал на стул. Оба сели.
— Вы, значит, тот самый писатель Бушуев, который в нашей губернской газете пишет? — Он близко подвинулся к гостю. — По каким делам в наши-то места? Надолго ли?
Оферов внимательно осмотрел невзрачную фигуру в суконной блузе, с длинными волосами, с длинным носом и маленькой бородкой.
— Очень просто! — придвигаясь к глухому, сказал писатель, — теперь по всему государству аресты да высылки идут. Вот и меня выслали! Хе-хе! назначен я сюда на временное жительство. Квартиру мне надо!
Оферов заволновался.
— Вот оно какое дело-то! У меня-то негде, семья. У Челяка разве? Слыхали про него? Так у него две учительши живут, а вот к Федору Неулыбову — небось говорили вам про такого? В самый бы раз тебе!.. Воротился он из Сибири-то! Живут бедно, ему бы на руку было! Весь перед у него все время пустой стоял, да вот недавно доктор приехал, молодой, одинокий, у него и поселился. Уж не знаю, как и быть! Надо послать за Челяком, он запряжет лошадь и съездим: Неулыбов-то далеко, на том конце живет!
Они вышли в переднюю. Хозяин тотчас же послал работника за Челяком. Потом перешли в небольшую столовую, сели за стол.
— Как у вас тут тихо, на селе-то! — сказал приезжий, — словно вымерли все.
— Тихо? — переспросил Оферов, — это снаружи тихо, а ежели узнать да вникнуть, — он махнул рукой и покосился на окошко, — не больно тихо у нас.
— А что?
— Волнение пошло в народе… шатание ума! Почитай что в каждой избе дети с отцами на ножах — палачутся! На сходе стон стоит! Разбились на партии, и каждая, значит, свою линию гнет! Чуть не до драки! Зашевелился народ — обедняли все, озлились. Земский начальник разжигает: если шапку перед ним не снимут — человек по двадцать в арестанку сажает. Да у нас сроду никто не ломает шапки ни перед кем, окромя своих. Урядник парней да девок с улицы разгоняет — песни петь не велит! Вот оно и тихо. А внутри — кипит у каждого!
