Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4
Если от человека этого чем-нибудь разило, Алкаш, не будучи вовремя уведенным на балкон, отходил от разившего, затем с разбега вновь бросался ему на грудь, толкал, валил на пол и, брызгая в лицо густой, с виду пивной пеной, бешено вылаивал что-то непримиримо антиалкоголическое. «Переключить бы этого зверя на борьбу с брежневской коррупцией, – любил первое время говаривать маршал, начальственно наслаждаясь конфузом какого-нибудь непросыхавшего гостя или тети Нюси, – давно бы уж имели ракетно-ядерное превосходство над США».
Но в конце концов от Алкаша в маршальском доме со-всем не стало жизни, а уморить пса, как не раз предлагал дружок хозяина – первый зампред госкомитета по охра-не окружающей среды, было невозможно: маршал враз запил бы с тетей Нюсей, и его хватила бы последняя, обещанная «убийцами в белых халатах» кондрашка. «Вот пройдет 35-летие со дня Победы, – втолковывали маршалу в отделе пропаганды ЦК КПСС, – и пей тогда сколько в тебя влезет. А на торжествах ты нам нужен. Ты у нас все еще живой символ войны и победы. Молодежь ведь наша собирается не воевать, а котелки в окопах выменивать у американа на джинсы и наркотики… Уважь…»
Все эти подробности я рассказываю не ради свойственной авторам прозаических произведений болтливости, но для того, чтобы обрисовать нашу историйку со всевозможных сторон, тем более талантливая, натасканная собака играет в ней не последнюю роль.
Однажды, после того как в День Вооруженных Сил все многочисленные гости вынуждены были пить заместо коньяка болгарский виноградный сок и шведское какао из «Березки», терпение маршала лопнуло. Он намерен был загладить свою вину перед старыми боевыми товарищами, чтобы пили они что хотят и сколько хотят, а не вжимали бы головы в плечи, словно от пронзительного воя «юнкерсов», от рычания сующего свой нос в фужеры «поганого курчавого господина на четырех лапах».
Тетя Нюся пристроила собаку к моему знакомому, заплатив ему из маршальских денег целых десять рубчиков за беспокойство и уборку возможных экскрементов. Выводить Алкаша на бульвар в первомайские дни было совершенно немыслимо. Аллергия собаки к алкоголю была такой мощной и стойкой, что ее просто начинало пошатывать на улицах столицы во времена всенародных празднеств от массового сивушного перегара. Она не имела даже сил поднимать правую заднюю ногу у пограничных столбов на своей территории, не то что свалить наземь какого-нибудь невинного гуляку.
Разбитый параличом начальник Воркутинских лагерей, увидев пса, попытался улыбнуться, но лицо его, и без того передернутое сикисьнакись после удара 5 марта 1953 года, так раскосорылило, что на Алкаша это произвело замечательно веселое впечатление. А главное – его успокоило и обрадовало отсутствие в квартире запахов спиртного. Парализованный генерал, естественно, не употреблял, а знакомый мой предупрежден был врачами, что алкоголь в смешении с транквилизаторами бросает в многолетнюю кому.
Одним словом, все эти существа неожиданно привязались друг к другу. Мой знакомый – и до принудлечения страшно одинокий человек – мог часами пороть Алкашу разную чушь насчет тайного сговора правительства с инакомыслящими, целью которого было постепенное уничтожение советской власти. А бывший гроза Воркутлага погружался в идиотическую дремоту, когда Алкаш сонливо пристраивался у него под боком.
Мне-то кажется, пес до того поражен был непохожестью двух человеческих типов мужского пола на всех остальных, встреченных им в жизни, что без памяти влюбился в них обоих. Это действительно была натуральная влюбленность, захватывающая развитое более-менее органическое существо до полной завороженности и сладостного обмирания зрения, слуха, а в нашем случае – и нюха. Чувство осязания, замечу, необыкновенно при этом раздражается, словно исполнительный служащий, почему-либо вынужденный вдруг взять на себя функции нескольких неудержимо загулявших коллег.
Влюбленное существо просто не может порою просуществовать и пяти минут без прикосновения к очаровавшему его объекту, потому что прикосновения эти становятся единственной его связью с миром из-за пребывания в глуповатом обмершем состоянии прочих чувств. Без нежных и, на первых порах, невинных прикосновений очарованное существо либо себя чует какой-то тряпкой, выброшенной за ненадобностью из среды обитания, либо начинает принимать весь мир за крайне неудовлетворительную иллюзию.
Алкаш часами мог лежать под боком у неподвижного генерала МВД, с упоением глядя на его перекособоченную наружность и потыкивая изредка нервным, сухим от повышения температуры во влюбленном теле носом в неподвижную его щеку или в бесчувственное плечо. Восприняв как-то там прикосновения пса, генерал выпучивал правый глаз, почти потерявший уже человеческое выражение, в попытке выразить то ли важную мысль, то ли ответное чувство. Из левого же, полуприкрытого омертвевшим веком глаза, из высохшего, словно водное устье в пустыне, угол-ка его начинали скудно слезиться слезинки. Тогда пес осторожно и с сердечной болью слизывал их с чуть оживших морщин окаменевшей щеки, повинуясь некой властной природной, но, вполне возможно, надмирной Силе, восполняющей беспредельно находчиво, хотя зачастую, на наш взгляд, беспредельно неразборчиво, недостаток тепла жизни в одном существе нежным и бурным переизбытком его в существе другом.
Несчастный паралитик сходил уже под себя, но пес, не чуя едкой вонищи, все старался растормошить его, все подтыкивал трогательно носом, все тихонько повизгивал, вызывая на разговор и пребывая, как бы то ни было, в некотором недоумении насчет необычности положения неподвижного человека.
Знакомый же мой наблюдал за всем этим торжеством всемирного любвеобилия с таким, как ему казалось, видом, с каким великий Ньютон посиживал, бывало, на берегу океана Истины. То есть вид у него был совершенно шизофренический – вид человека, ошибочно, к своему не-счастью, возомнившего себя мыслителем-практиком марксистско-ленинского типа и осененного наконец какой-то блистательной идеей, близкой к основоположениям резкого и решительного характера.
Пес, когда ему слегка поднадоедало безответное состояние генерала, спрыгивал на пол, усаживался перед моим знакомым, оцепеневшим в мыслительном трансе, и терпеливо, с глубоким любопытством наблюдал за лицом его, выразительно реагировавшим на все, что происходило в искалеченном мозгу – на перипетии рассудительного порядка и сонмы никому не ведомых видений.
Лиц, подобных лицу моего знакомого – философа, повторяю, по образованию, – наблюдательный пес сроду не встречал в доме маршала, потому что на физиономиях отставных, да и многих действующих доныне высших советских военачальников можно заметить все – отвращение к послесталинской мягкотелости, чисто сексуальную страсть приказывания, патологическую жажду уничтожения каких-нибудь вражеских войск, муки боления за отечественное фигурное катание, непреходящую служебную обиду, святую память о штабной и окопной озверелости и многое другое, всегда имеющее отношение к житейским заботам безработных профессионалов бойни, – но только не следы напряженной умственной деятельности.
Правда, не угасавший в глазах боевых сподвижников маршала угрюмый огонек вполне мог бы показаться Алкашу приметою работы отвлеченной мысли, хотя была это всего-навсего примета вечного желания поддать, сдерживаемого вездесущим нюхом «поганого курчавого господи-на на четырех лапах».
Заметив осмысленное выражение пса, мой знакомый счел возможным поделиться с ним основной, озарившей мозг философской идеей. С нею мы познакомимся чуть позже.
Мне лично не понять, каким именно образом воспринимают способные животные отвлеченную человеческую мысль, тем более мысль человека помешавшегося, но Алкаш явно был поражен одной изящной логической фигурой, выложенной ему моим знакомым в порыве неудержимого вдохновения. Он запрыгал вокруг него, восторженно рыча и так лая, что в стену бешено забарабанил прикладом именного автомата генерал-полковник танковых войск Драгунский, который, кстати, и назвал однажды с похабной угодливостью ненавистного ему пса «поганым курчавым господином».
Отставной этот деятель являлся лидером всесоюзного антисионистского комитета советских евреев и давно уже ненавидел свое происхождение, считая прекрасное это, как и любое иное, происхождение не происхождением вовсе в своем исключительном случае, но тяжкой, почет-ной и ответственной партийной работой.
Побарабанив прикладом, генерал-полковник начал орать через балкон: «Вы у меня насидитесь еще там, где следует… прекратить лай во время Первомай… обнаглели сволочи… перрредавить всех…»
Моего знакомого все это взбесило. Он не выдержал хамства «солдафонской сволоты – этого говна-в-себе, как выражался Кант», выскочил голышом на балкон и забазлал в ответ на генеральские оскорбления: «Ничтожество, чуждое коагнисцированию абстрактных идей в сфере пластики… я харкаю со своего базиса на все твои надстройки… говно собачье и собачачье…»
