Уильям Фолкнер - Рассказы
— Убирайся к дьяволу, ступай на номера, где на оленя засели. Ты что думаешь — мы с тобой так на медведя выйдем? Да я и не услышу, когда собаки след возьмут. С таким же успехом я мог взять на охоту мотоцикл.
Ушел Люк от майора, повернул к охотникам, расставленным вдоль насыпи узкоколейки. Или не то что ушел, а, лучше сказать, замер в отдалении, как упомянутый майором мотоцикл. Он и не старался идти без шума, знал, что бесполезно. Держаться открытых мест он тоже не старался. Понимал, должно быть, что каждый дурак его от оленя по звуку отличит. Нет, не то. Он, пожалуй, уже отчаялся и хотел, чтоб его подстрелили. Но никто им так и не соблазнился, и он вышел туда, где стоял дядя Айк Маккаслин, сел на бревно у дяди Айка за спиной, поставил локти на колени, подпер голову руками и давай: «Иик! Иик! Иик!..»
Не выдержал дядя Айк.
— Будь ты неладен, — говорит. — Уходи, парень, отсюда. Какой же зверь подойдет к сенному прессу! Иди воды напейся.
— Пил уже, — отвечает Люк, не трогаясь с места. — Со вчера, с девяти вечера пью. Столько воды выпил, что если упаду, то из меня, как из артезианского колодца, захлещет.
— Все равно уходи, — говорит дядя Айк. — Ступай отсюда.
Поднялся Люк и поплелся прочь, тарахтя, как эти одноцилиндровые бензиновые моторчики, но только куда чаще и равномернее. Пошел на соседний номер, оттуда его тоже прогнали, и он пошел дальше вдоль насыпи. Наверно, он уж совсем на себя рукой махнул и надеялся, что кто-нибудь все-таки сжалится и пристрелит его. Охотники говорили потом, что его «Ии-ох!» доносилось до самого лагеря, — эхом отдавалось в заречных камышах, как из рупора со дна колодца пущенное; даже гончие, идущие по следу, переставали лаять. Так что в конце концов все охотники попросили его убраться в лагерь. Там-то он мне и встретился. Старик Эш с майором тоже вернулись уже, майор лег поспать хоть чуток, а Эш был на кухне, но что ж такое Эш: негр как негр.
Вот то-то и оно. Никто бы и не подумал на него — ни я, ни Люк. Пес буду, иногда захочешь подшутить над человеком, а вместо этого разбудишь ненароком какую-то грозную силищу в темноте где-то, и тогда весь вопрос в том, расположена ли она шутить и не ткнет ли самому тебе в рожу твою шутку. Так и здесь. Говорю я Люку:
— У тебя это со вчерашнего вечера? Почти сутки, значит. По-моему, пора тебе что-нибудь предпринять.
Он смотрит на меня так, как будто сейчас вот вскочит и не решил еще кому — либо мне, либо себе голову откусит, — и медленно и мерно икает. Потом говорит.
— А мне и так хорошо. Мне нравится. Но если бы с тобой это случилось, я бы тебя вылечил. Знаешь, как?
— Как? — спрашиваю.
— Оторвал бы голову. Тогда бы тебе нечем было. Сразу б кончилось. Я по-дружески.
— Само собой, — говорю.
Они все уже поужинали, а он и не притронулся: ничего туда не лезет, только оттуда, — все равно как улица с односторонним движением. Сидит на кухонном крыльце на ступеньках и икает, но без «Ии-охов»: наверно, майор предупредил, что выкинет из лагеря, если он разыкается по-утрешнему. Я ему зла не желал. Мне уже рассказали, как он ночью людям спать не давал и всю дичь кругом распугал, и притом прогулкой он хоть время убьет. И говорю, значит:
— Пожалуй, я бы мог тебе помочь советом. Но раз тебе нравится…
А он говорит:
— Хоть бы какое средство найти. Я десять долларов бы дал, чтобы одну минуту посидеть без этой ик…
И тут снова пошло. До тех пор он хоть негромко икал, а тут напомнил себе и точно рубильник включил: «Ии-ык! Ии-ох!» — как утром, когда его из леса прогнали. Слышу, майор по комнате затопал, и в этом топанье чувствуется злость.
— Тш-ш! — шиплю Люку. — Хочешь, чтоб майор опять взбеленился?
Он немного притих. Старик Эш и другие негры на кухне возятся, а он сидит на ступеньках снаружи и говорит:
— Я на все готов, что ни скажешь. Я уже все перепробовал, что сам знал и что другие советовали. Дыхание задерживал, водой накачался, тугой стал, как рекламная шина автомобильная, потом уцепился коленями вон за тот сук и провисел вниз головой минут пятнадцать, потом еще выдул бутылку воды не отрываясь от горлышка. Сказали дробину проглотить — проглотил дробину. А она все не проходит. Так что ты мне посоветуешь?
— Не знаю, как ты, — говорю, — а я бы на твоем месте пошел к кургану и полечился у старого Джона Корзины.
Он насторожился, медленно повернулся, смотрит на меня; пес буду, даже на время икать перестал.
— У Джона Корзины? — переспрашивает.
— Точно, — говорю. — Эти индейцы знают такие средства, какие и не снились белым докторам. Он рад будет услужить белому — ведь белые столько добра сделали этим жалким туземцам: мало того, что оставили им эту шишку на болоте, которая все равно никому не нужна, еще и разрешают носить американские имена, продают им муку, сахар, плуги, лопаты и не так уж много и дерут сверх обычной цены. Говорят, скоро их даже в город начнут пускать раз в неделю. Старый Джон охотно тебя вылечит.
— Джон Корзина… индейцы… — говорит Люк, а сам негромко, медленно и размеренно икает. Потом вдруг; — Ни в какую не пойду!
И как будто даже заплакал. Вскочил на ноги, ругается чуть не навзрыд: «Хоть бы кто-нибудь, белый или черный, меня пожалел. Больше суток мучаюсь, не ем, не сплю, и хоть бы одна сволочь пожалела».
— Да я ведь помочь хочу, — говорю. — Конечно, мое дело — сторона. Только мне ясно, что теперь тебя никакой белый уже не вылечит. Но на веревке никто тебя туда тащить не собирается.
И поднялся, вроде ухожу. Зашел за угол кухни и наблюдаю — он снова сел на ступеньки и опять негромко, размеренно: «Иик! Иик!..» И тут вижу в окно кухни, что старик Эш стоит за дверью, тихо так, и голову наклонил, как будто прислушивается. И все-таки я ничего на него не подумал. Вдруг Люк поднялся, постоял немного, посмотрел через окно в комнату, где охотники в карты играли, потом на темную дорогу, ведущую к кургану. Тихо вошел в дом и через минуту вышел с зажженным фонарем и дробовиком. Не знаю, чей это дробовик был, и, наверно. Люк сам не знал, и все равно ему было. Вышел и решительно пошел по дороге. Его слышно было еще долго после того, как не стало видно фонаря. Я вернулся на крыльцо и слушаю, как его икота замирает вдалеке; и тут старик Эш говорит у меня за спиной:
— Он туда пошел?
— Куда туда?
— К кургану?
— А бес его знает, — говорю. — Он вроде никуда не собирался. Может, просто размяться решил. Это ему не повредит: сон крепче будет, и аппетит завтра улучшится. Верно говорю?
Но Эш ничего не ответил и ушел в кухню. А до меня все еще не доходит. Да и откуда мне знать было? Я ведь не жил в Джефферсоне двадцать лет назад; я тогда не то что дуговых фонарей и двух в ряд магазинов — пары туфель еще в глаза не видел.
Вошел я в дом и говорю им:
— Ну, джентльмены, сегодня вы отоспитесь.
Ведь ясное дело — чем шагать обратно пять миль в потемках, он у кургана заночует; индейцы уж, верно, не такие привередливые, как белые, индейцам он спать не помешает. Рассказал им, но, верите, майору это пришлось не по вкусу.
— Черт возьми, — говорит, — напрасно это ты, Рэтлиф!
— Да я же пошутил, — говорю. — Я только сказал ему, что старый Джон настоящий знахарь. Я и не думал, что он поверит. Может, он даже не туда пошел, а на енотов поохотиться.
Другие меня поддержали.
— Пускай идет, — говорит мистер Фрейзер. — Авось, до утра прошляется. Я из-за него всю ночь не спал. Сдавай, дядя Айк!
— Его уже все равно не догонишь, — говорит дядя Айк, сдавая карты. — А Джон Корзина, может, и правда его вылечит. До того обожрался, дурень, дышать не может. Сидит утром возле меня и шумит, как сенной пресс. Думал уже, придется его пристрелить, иначе не избавиться… Четверть доллара на даму, джентльмены.
Слежу я за игрой и представляю, как этот олух бредет, спотыкаясь, по ночному лесу с ружьем и фонарем — идет за пять миль лечиться от икоты, а зверье смотрит на него из темноты, слышит небывалые звуки и удивляется, — что за двуногий зверь такой и на кого это он охотится. Воображаю я себе, как ему обрадуются индейцы, и смешно мне. Майор спрашивает:
— Чего ты там все бормочешь и посмеиваешься?
— Так, — отвечаю. — Одного знакомого вспомнил.
— И тебя бы туда, к твоему знакомому, — ворчит майор. Тут он решил, что пора выпить, и принялся звать Эша. Потом я сам подошел к двери и кликнул Эша, но отозвался другой негр. Когда он вошел с бутылью и закуской, майор взглянул и спросил:
— А Эш где?
— Ушел, — отвечает негр.
— Ушел? Куда ушел?
— Сказал, что идет к кургану.
А мне все невдомек. Только подумал про себя: «Что-то больно жалостлив стал этот старый негр. Испугался, что ли, что Люк Провайн заблудится один? Или ему нравится слушать, как Люк щелкает?»
— К кургану? — говорит майор. — Если он там у Джона Корзины нахлещется самогону, я с него шкуру спущу.
