Томас Гарди - Мэр Кестербриджа
— Позвольте вам доложить, сударыня, мы теперь знаем, откуда взялась птичья клетка.
Осматривая свои новые владения в течение первой недели, проведенной в этом доме, обозревая с критическим удовлетворением то ту, то другую уютную комнату, осторожно проникая в темные подвалы, неторопливо гуляя по сяду, который теперь был усыпан листьями, сорванными осенним ветром, — словом, оценивая, подобно мудрому фельдмаршалу, достоинства и недостатки поля, на котором предстояло начать кампанию домоводства, миссис Доналд Фарфрэ обнаружила в одном закоулке новую птичью клетку, обернутую газетной бумагой, а на дне клетки увидела пушистый шарик — мертвое тельце щегла. Никто не мог объяснить ей, как попала сюда клетка с птичкой, но было ясно, что бедный маленький певец умер голодной смертью. Этот случай произвел тяжелое впечатление на Элизабет. Она не могла забыть о нем несколько дней, несмотря на нежное и добродушное подшучивание Фарфрэ; и теперь, когда она уже почти не вспоминала о нем, ей опять напомнили о клетке.
— Позвольте вам доложить, сударыня, мы узнали, как попала сюда птичья клетка. Ее принес тот работник с фермы, что приходил на свадьбу вечером… люди видели, как он с клеткой в руках шел по улице, и он, очевидно, поставил ее сюда, когда ходил передать вам чье-то поздравление, а потом позабыл, куда ее девал, и ушел.
Этого было достаточно, чтобы заставить Элизабет призадуматься, а думая, она внезапно, как это бывает с женщинами, догадалась, что птичку в клетке ей принес Хенчард в качестве свадебного подарка и в знак раскаяния. Он не покаялся в содеянном, не стал просить прощения, но ведь он от природы не любил ничего затушевывать и сам был одним из беспощаднейших своих обвинителей. Элизабет-Джейн вышла посмотреть на клетку, похоронила умершего с голоду маленького певца, и с этого часа сердце ее смягчилось по отношению к добровольному изгнаннику.
Когда ее муж вернулся, она рассказала ему, как удалось разгадать загадку птичьей клетки, и попросила Доналда помочь ей поскорее узнать, куда сослал себя Хенчард, чтобы она могла помириться с ним, попытаться облегчить его положение и сделать так, чтобы он уже не чувствовал себя отщепенцем и жизнь стала для него более терпимой. Фарфрэ никогда не любил Хенчарда так горячо, как некогда любил его Хенчард, но зато он и не мог ненавидеть Хенчарда с таким пылом, с каким ненавидел его тот, поэтому он охотно согласился помочь жене осуществить ее похвальное намерение.
Но не легко было обнаружить местопребывание Хенчарда. Уйдя из дома мистера и миссис Фарфрэ, он как сквозь землю провалился. Элизабет-Джейн вспомнила, на что он однажды покушался, и содрогнулась.
Ведь она не знала, что Хенчард теперь другой человек— если только можно употребить столь сильное выражение, когда речь идет о перемене в области чувств, — а следовательно, не знала, что бояться ей нечего. Фарфрэ навел справки и через несколько дней узнал, что один его знакомый видел, как Хенчард в день свадьбы, около двенадцати часов ночи, шагал на восток по дороге в Мелчестер, — другими словами, возвращался туда, откуда пришел.
Этого было довольно, и на следующее же утро Фарфрэ выехал на своей двуколке из Кестербриджа по Мелчестерской дороге; Элизабет-Джейн сидела рядом с ним, закутавшись в палантин (который в те годы называли «викториной») из меха с густым невысоким ворсом, и румянец ее теперь был немного ярче, чем раньше, а лицо, как и подобает замужней даме, уже стало степенным, что очень гармонировало с ясными, как у Минервы, глазами этой женщины, «чьи движенья излучали ум». Сама она достигла земли обетованной, оставив позади если не все, то во всяком случае самые низменные свои заботы, и теперь хотела, чтобы Хенчард жил так же спокойно, пока он еще не опустился на самое дно — ведь сейчас ему угрожала эта опасность.
Проехав несколько миль по большой дороге, они снова начали наводить справки, и один рабочий, уже несколько недель чинивший дорогу, сообщил им, что видел человека, о котором они спрашивают: близ Уэтербари он свернул с Мелчестерской большой дороги на другую большую дорогу, которая огибала Эгдонскую пустошь с севера. На эту дорогу они свернули тоже, и вскоре их двуколка затарахтела по той древней земле, которую никто, если не считать царапавших ее кроликов, никогда не разрывал и на палец глубиной с тех пор, как по ней ступали первобытные племена. Могильные холмы, оставшиеся от этих племен, бурые и поросшие вереском, округло вздымались к небу на высоких плато, словно пышные перси Дианы Многогрудой.
Супруги обыскали весь Эгдон, но Хенчарда не нашли. Фарфрэ направился дальше, и после полудня они доехали до того выступа пустоши к северу от Энглбари. который был примечателен тем, что на вершине холма, у подножия которого они вскоре проехали, росла жидкая еловая рощица. До сих пор они были уверены, что едут по той дороге, по которой шел Хенчард, но теперь от нее стали ответвляться другие, и оставалось только догадываться, в какую сторону ехать, поэтому Фарфрэ настоятельно посоветовал жене прекратить поиски и попытаться разузнать об ее отчиме другим путем. Сейчас они находятся не менее чем в двадцати милях от своего дома, но покормив лошадь в деревне, которую они только что проехали, и дав ей отдохнуть часа два, можно будет вернуться в Кестербридж в тот же день; если же они поедут дальше, им придется где-нибудь заночевать, «а это провернет дырку в соверене», — как выразился Фарфрэ. Элизабет-Джейн подумала и согласилась с мужем.
Доналд натянул вожжи, но прежде чем повернуть обратно, помедлил и рассеянно оглядел равнину, вид на которую открывался с этой возвышенности. В эту минуту из рощицы вышел человек и стал пересекать дорогу впереди них. Очевидно, это был рабочий с фермы; он брел, волоча ноги и глядя прямо перед собой, словно на глазах у него были шоры; в руках он нес несколько палок. Перейдя дорогу, он спустился в лощину и вошел в стоявший там домик.
— Если бы мы не так далеко отъехали от Кестербриджа, я сказала бы, что это бедняга Уиттл. Очень уж этот человек похож на него, — проговорила Элизабет-Джейн.
— А может, это и вправду Уиттл. Ведь он уже три недели не ходит на склад — скрылся, не сказав никому ни слова; я даже остался ему должен за два дня работы и не знаю, кому платить.
Они решили навести справки в домике. Фарфрэ привязал вожжи к столбу калитки, и супруги подошли к хижине, которая показалась им самым убогим из жилищ. Ее глинобитные стены, некогда разглаженные штукатурной лопаткой, долгие годы размывало дождем, и теперь комковатая, изрытая бороздами штукатурка крошилась и отваливалась кусками, а серые трещины были кое-где затянуты густолиственным плющом, который, конечно, не мог укрепить расшатавшиеся стены. Листья, сорванные ветром с живой изгороди, лежали кучкой в углу у двери. Дверь была открыта настежь; Фарфрэ постучал, и оказалось, что они не ошиблись: перед ними предстал Уиттл.
Лицо его выражало глубокую печаль, рассеянный взгляд был устремлен на посетителей, а в руках он все еще держал палки, за которыми ходил в рощу. Узнав старых знакомых, он вздрогнул.
— Эйбл Уиттл, ты ли это? — воскликнул Фарфрэ.
— Ну да, сэр! Видите ли, он помогал моей матери, когда она жила здесь внизу, хотя со мной обращался грубо.
— О ком ты говоришь?
— Ах, сэр… мистер Хенчет! Неужто вы не знаете? Его уже нет… прошло с полчаса, судя по солнцу, — ведь часов у меня не водится.
— Неужели он… умер? — проговорила Элизабет-Джейн срывающимся голосом.
— Да, сударыня, помер! Он помогал моей матери, когда она жила здесь внизу, посылал ей лучший корабельный уголь — золы от него почти не остается, — и картошку, и прочее, в чем она нуждалась. Я видел, он шел по улице в ту ночь, когда вы, ваша милость, венчались с дамой, что теперь стоит рядом с вами, и мне показалось, будто он не в себе и покачивается. И вот я пошел за ним следом по дороге, а он повернулся, увидел меня и говорит: «Эй вы, уйдите!» Но я пошел за ним, а он опять обернулся и говорит: «Слышите, сэр? Уйдите!» Но я видел, что он плох, и все-таки шел за ним следом. Тут он говорит: «Уиттл, зачем ты идешь за мной? Сколько раз тебе говорить?» А я говорю: «Я иду, сэр, потому, что вижу, что дело ваше плохо, а вы моей матери помогали, хотя со мной обращались грубо, вот и я хочу вам помочь». Тогда он пошел дальше, а я за ним, и он уже больше не гнал меня. Так мы шли всю ночь, а на рассвете, чуть заря занялась, я поглядел вперед — вижу: он шатается и тащится из последних сил. Мы тогда уже прошли это место, а я, проходя мимо дома, видел, что он пустой, вот я и заставил его вернуться, содрал доски с окон и помог ему войти. «Эх ты, Уиттл, — говорит он, — и к чему ты, бедный жалостливый дурак, заботишься о таком несчастном, как я?!» Тогда я пошел дальше, и тут одни лесорубы по-соседски одолжили мне койку и стул, и кое-какую утварь, и все это притащили сюда и устроили его как можно удобнее. Но силы к нему не вернулись, потому что, видите ли, сударыня, он не мог есть — да, да, никакого аппетита у него не было, — и он все слабел и слабел, а нынче помер. Один сосед пошел сейчас за человеком, который снимет с него мерку.
