Томас Мор - Утопический роман XVI-XVII веков
Во время этой речи мы продолжали обедать, а встав из-за стола, отправились в сад подышать свежим воздухом.
Некоторое время мы беседовали о красоте здешних мест и о событиях дня, но меня не покидало благородное желание обратить в нашу веру душу, столь возвышающуюся над толпою; поэтому я принялся уговаривать юношу, чтобы он не дал погрязнуть в материи блестящему уму, коим его одарило небо, убеждал высвободить из звериных тисков душу, способную созерцать божество, и просил позаботиться о том, чтобы его грядущее бессмертие было сопряжено с радостью, а не со страданием.
— Как? — воскликнул он, прыснув со смеху, — вы воображаете, будто у вас, в отличие от животных, бессмертная душа? Право же, мой старший друг, гордыне вашей один шаг до дерзости! Почему, скажите на милость, считаете вы свою душу бессмертной в ущерб животным? Не потому ли, что человек наделен разумом, а у животного его нет? Прежде всего я этого не считаю и в любое время докажу вам, что животные рассуждают не хуже нас. Но даже если бы разум был исключительно нашим уделом и преимуществом, то следует ли из этого, что бог одарил человека также и бессмертием? Значит, я должен сегодня дать нищему пистоль только потому, что вчера дал ему экю? Вы сами видите несостоятельность этого вывода и что, напротив, справедливости ради, я должен не давать пистоль вчерашнему, а должен дать экю сегодняшнему, раз он ничего не получил от меня накануне. Отсюда следует, любезный друг мой, что бог, в тысячу раз более справедливый, чем мы с вами, не все отдал одним и не совсем обездолил других. Ссылаться на пример первородства, существующего в вашем мире, в силу коего старший в семье получает почти все отцовское достояние, — значит ссылаться на слабость отцов, которые желают увековечить род и боятся, как бы он не захирел и не погряз в бедности. Но бог, вообще непогрешимый, никак не мог допустить столь значительной ошибки, не говоря уже о том, что в вечности нет ни прошлого, ни будущего, поэтому у бога младшие ничуть не моложе старших.
Не скрою, что такое рассуждение смутило меня.
— Позвольте оставить эту тему, ибо я недостаточно силен, чтобы возразить вам, — сказал я, — за разрешением этого вопроса я обращусь к нашему общему наставнику.
Я сразу же, не дожидаясь ответа, отправился к мудрому демону и, минуя подробности, изложил ему слышанные мною доводы против бессмертия души; вот что он сказал мне на это:
— Сын мой, этому юному вертопраху хочется убедить вас, что трудно поверить, будто душа человека бессмертна, ибо из этого следует, что бог, именующий себя отцом всех существ, несправедлив, поскольку один вид существ он облагодетельствовал, а прочие осудил на небытие или страдания. Эти доводы, правда, на первый взгляд довольно убедительны. И хотя я мог бы спросить, откуда он знает, что то, что справедливо для нас, справедливо и для бога, откуда он знает, что бог мерит нашим мерилом, откуда он знает, что в наших законах и обычаях, учрежденных с единственной целью смягчить наше жестокосердие, нуждается также и всемогущество божье, — всего этого я спрашивать у него не стану, ибо на сей предмет имеются божественные ответы ваших Отцов Церкви; я ограничусь тем, что поведаю вам одну тайну, никем еще не раскрытую.
Вам известно, сын мой, что из земли возникает дерево, из дерева — поросенок, из поросенка — человек; так не можем же мы думать, что, поскольку все существующее стремится к совершенству, дерево и поросенок надеются стать людьми, ибо человек — совершеннейшее сочетание, лучшее из всего существующего в мире, и он один представляет собою звено между состоянием скотским и ангельским. Что такие метаморфозы имеют место — отрицать невозможно, если только ты не педант, ибо мы видим, что сливовое дерево при помощи жара своих корней, словно ртом, высасывает и переваривает окружающую его траву, что поросенок поедает сливу и превращает ее в часть самого себя, что человек, поедая поросенка, разогревает это мертвое мясо, присоединяет его к себе и возрождает съеденную скотину, придавая ей облик самого благородного существа. Поэтому почтенный первосвященник, которого вы видите облеченного в митру, быть может, был лет шестьдесят тому назад всего лишь пучком травы в моем огороде. Итак, легко предположить, что бог, как единый отец всех этих существ, одинаково всех их любит и что путем такого метампсихоза (более разумного, чем предложенный пифагорейцами) все, что чувствует, все, что произрастает, пройдет через человека, и тогда настанет день Страшного суда, к коему сводятся все тайны философии пророков.
Очень довольный полученным разъяснением, я вернулся в сад и принялся излагать противнику все, чему научил меня наш наставник, но тут явился физионом и повел нас ужинать, а потом — спать.
На другой день я, едва проснувшись, отправился будить своего собеседника.
— Застать такой великий ум, как ваш, погруженным в сон, — такое же великое чудо, как видеть пламя неподвижным, — сказал я, подойдя к его постели.
В ответ на этот неудачный комплимент он поморщился.
— Ваши уста и разум, видно, так никогда и не откажутся от пустого слова «чудо»? — воскликнул он в гневе, подогретом любовью. — Знайте, что понятие это позорит философа и что мудрец понимает все, что видит, и все считает доступным пониманию, и ему ненавистны понятия чуда, дива, сверхъестественного феномена — понятия, которые придуманы дураками для оправдания их скудоумия.
Тут я почел себя обязанным возразить.
— Хоть вы и не верите в чудеса, — сказал я, — они все же бывают, и довольно часто. Я видел их собственными глазами. Я знаю более двадцати больных, которые выздоровели чудесным образом.
— Вы говорите, что люди выздоровели чудом, — прервал он меня, — и не знаете того, что воображение в силах излечивать все болезни{301} благодаря наличию в нашем теле некоего естественного бальзама, который состоит из множества начал, противных различным недугам, поражающим нас; так случается, когда воображение, возбужденное болью, вызывает в нас особую силу и направляет ее на тлетворное начало. Именно поэтому один опытный врач нашего мира советует больным предпочтительнее обращаться к врачу незнающему, которого, однако, считают весьма опытным, чем к весьма опытному, но слывущему незнающим, — ибо он считает, что воображение, работая на пользу здоровью, может исцелить нас, лишь бы ему пришли на подмогу лекарства; зато даже самые сильные снадобья оказываются слабыми, если воображение не подкрепляет их. Разве вас не удивляет, что первобытные люди вашего мира прожили столько веков, не имея ни малейшего понятия о медицине? А что же, по-вашему, могло быть этому причиною, как не то, что их организмы еще находились в полной силе, а внутренний бальзам еще не был уничтожен всевозможными лекарствами, которыми вас изводят ваши врачи? Тогда у людей не было другого средства поправиться, как только пылко желать этого и воображать, что уже поправился. Итак, их мощное воображение, погружаясь в живительное внутреннее масло, извлекало из него эликсир, накладывало активное на пассивное, и люди в мгновение ока становились здоровыми, как прежде; несмотря на испорченность человеческой природы, это наблюдается и поныне, хотя, правда, довольно редко. А простонародье приписывает это чуду.
Что касается меня, я в чудеса не верю, ибо гораздо легче предположить, что все врачи ошибаются, чем допустить, будто чудо действительно имело место. Я говорю: больной горячкой, только что выздоровевший, во время болезни, само собой разумеется, жаждал поправиться и даже дал обет на случай, если выживет; значит, он должен либо умереть, либо продолжать хворать, либо выздороветь. Если бы он умер, то сказали бы, что бог пожелал вознаградить его за перенесенные им страдания; если бы он выздоровел, его коварно заставили бы говорить, что молитвы его были услышаны и поэтому он исцелился от всех своих недугов; если бы он остался в том же положении, стали бы говорить, что ему недостает веры, — но так как он выздоровел, значит, это чудо. Не правдоподобнее ли, что фантазия его, возбужденная страстным желанием здоровья, оказала соответствующее действие? Ибо я верю, что он поправился. Зачем мне кричать о чуде, раз мы видели множество людей, которые погибли, несмотря на все их обеты?
— Согласитесь, однако, — возразил я, — что если правда то, что вы говорите о внутреннем бальзаме, то это признак разумности нашей души, поскольку она, без помощи самого разума и не опираясь на нашу волю, действует самостоятельно и как бы помимо нас накладывает активное на пассивное. Если же допустить, что она отделена от нас, но разумна, то, следовательно, она духовна, а если вы ее признаете духовной, то я из этого могу заключить, что она бессмертна, поскольку смерть наступает у животного в силу изменения форм, а это свойственно только материи.
Тут юноша сел на постели и, усадив меня, сказал приблизительно следующее:
