Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 2
Он поднялся.
— Правда то, что, пока я занимаю это место, я не могу вам не подчиняться, — сказал он, — но я не подчинюсь вам, если покину работу. Я увольняюсь.
— Ты что?..
— Я увольняюсь, немедленно.
— Но ты не имеешь права, ублюдок! Разве ты не знаешь? Тебе что, неизвестно — я упеку тебя в тюрьму!
— Если захотите утром послать за мной шерифа, я буду дома. Я не убегу. Мне некуда бежать.
Дэйв Митчам, со своим почти двухметровым ростом и комплекцией вышибалы, трясся от ярости и ужаса, нависая всей громадой над хрупкой фигурой Билла Брента:
— Ты не можешь бросить работу! Это незаконно. Закон на моей стороне! Ты не можешь бросить меня в такой ситуации! Я не отпущу тебя! Я не позволю тебе выйти из этого здания сегодня вечером!
Брент направился к двери:
— Вы повторите приказ, который отдали мне, при всех? Нет? Тогда я ухожу!
Брент потянул дверь на себя, но Митчам, резко размахнувшись, ударил его по лицу, и он упал.
Начальник депо и мастер стояли в дверном проеме.
— Он уволился! — проревел Митчам. — Этот трусливый ублюдок хотел сбежать в такое время! Он преступник и трус!
Билл Брент, медленно поднимаясь с пола, смотрел на двоих мужчин, сбегающая на глаза кровь застилала их лица. Он видел, что они все понимают, но у них были пустые лица людей, которые ни во что не хотят вмешиваться и ненавидят его за то, что он подставил их во имя справедливости. Он ничего не сказал, поднялся и вышел.
Митчам избегал смотреть на людей.
— Эй, ты, — кивком показав на ночного диспетчера, сказал он, — иди сюда. Немедленно принимай дела.
За закрытой дверью он повторил пареньку басню о локомотиве в Фейрмаунте, которую рассказывал Биллу Бренту, и отдал тот же приказ: провести «Комету» через тоннель при помощи паровоза номер триста шесть, если от него не будет известий через полчаса. Молодой человек был не в состоянии думать, говорить и что-либо понимать: у него перед глазами стояло разбитое в кровь лицо Билла Брента, бывшего его кумиром.
— Да, сэр, — выдавил он из себя.
Дэйв Митчам отбыл в Фейрмаунт, заявляя каждому попадавшемуся ему на глаза рабочему депо, стрелочнику или путевому обходчику, что отправляется на поиски локомотива для «Кометы».
Ночной диспетчер сидел за столом, поглядывал то на часы, то на телефон и молился, чтобы телефон зазвонил и связал его с мистером Митчамом. Но полчаса прошло в полной тишине, и, когда до их истечения оставалось три минуты, молодой человек почувствовал необъяснимый страх — он не хотел отдавать приказ.
Он повернулся к начальнику депо и мастеру и неуверенно спросил:
— Мистер Митчам, перед тем как уехать, отдал распоряжение… Сомневаюсь, передавать ли его дальше, потому что я думаю… думаю, что оно неправильно. Он сказал…
Начальник депо отвернулся от него; у него не возникло жалости: молодому человеку было примерно столько же лет, что и его брату.
Дорожный мастер оборвал его:
— Делай, как сказал мистер Митчам. Ты не должен думать. — С этими словами он вышел из комнаты.
Ответственность, от которой увильнули Джеймс Таггарт и Клифтон Лоуси, легла на плечи дрожащего, смущенного мальчика. Он колебался, но при мысли, что никто не должен сомневаться в добросовестности и компетентности железнодорожного начальства, к нему вернулось мужество. Он не знал, что его представления о железной дороге и ее руководителях устарели лет на сто.
В тот момент, когда стрелка часов отсчитала полчаса, он с добросовестной точностью железнодорожника поставил свое имя под приказом, предписывающим «Комете» продолжать движение при помощи паровоза номер триста шесть, и передал приказ на станцию Уинстон.
Начальник станции Уинстон содрогнулся, прочитав приказ, но он был не из тех, кто мог сказать «нет» начальству. Он убедил себя, что тоннель, возможно, не так опасен, как ему кажется. Он сказал себе, что лучшая политика сегодня — ни о чем не думать.
Он передал копии распоряжения начальнику поездной бригады и машинисту «Кометы»; начальник поездной бригады медленно осмотрел комнату, переводя взгляд с одного лица на другое, свернул бумагу, положил ее в карман и вышел, ничего не сказав.
Машинист некоторое время смотрел на бумагу, затем бросил ее и сказал:
— Я не буду это делать. Если дело дошло до подобных распоряжений, я больше не собираюсь здесь работать. Занесите меня в список бросивших работу.
Но вы не можете бросить работу! — воскликнул начальник станции. — Вас арестуют!
Если найдут, — сказал машинист и растворился в кромешной тьме в горах.
Машинист из Силвер-Спрингс, который привел паровоз номер триста шесть, сидел в углу комнаты. Он ухмыльнулся и сказал:
— Вот трус.
Начальник станции повернулся к нему:
Джо, а ты? Ты проведешь «Комету»?
Джо Скотт был пьян. В былые времена железнодорожника, явившегося на работу со следами алкогольного опьянения, могли сравнить с врачом, который пришел к пациенту со свежими оспенными язвами на лице. Но Джо Скотт был персоной привилегированной. Три месяца назад его уволили за нарушение правил техники безопасности, вызвавшее серьезную аварию, а две недели назад он был восстановлен на работе решением Стабилизационного совета. Он водил дружбу с Фредом Кинненом и отстаивал его интересы в своем профсоюзе — не против работодателей, а против рядовых членов.
— Конечно, — согласился Джо Скотт, — я проведу «Комету», если хорошенько разгонюсь.
Помощник машиниста триста шестого оставался на своем месте в паровозе. Он грустно наблюдал, как его машину прицепляли к головной части «Кометы». Потом поднял глаза на красные и зеленые огни тоннеля, которые виднелись на уходящем далеко в горы извилистом коридоре. Это был спокойный, добрый малый, из которого вышел отличный помощник, но никогда не получилось бы машиниста, крепкие мускулы были единственным его достоинством. Он был уверен, что его начальники знают, что делают, поэтому не видел смысла задавать вопросы.
Проводник стоял около хвостовой части «Кометы». Он взглянул на огни тоннеля, затем на длинную цепочку окон поезда. Лишь в некоторых из них горел свет, большая часть освещалась слабым синим сиянием ночных ламп, свет которых пробивался сквозь щели между жалюзи и оконными рамами. Проводник подумал, что надо бы разбудить пассажиров и предупредить их. Было время, когда он ставил безопасность пассажиров выше собственной, не из любви к ближнему, а потому, что это составляло часть его работы, которую он уважал и которой гордился. Сейчас он ощущал презрительное равнодушие к пассажирам и никакого желания их спасать. Они хотели указа десять двести восемьдесят девять и получили его, думал проводник. Они каждый день все больше лицемерят, пытаясь не замечать тех приговоров, которые зачитывались беззащитным жертвам от имени Стабилизационного совета, так почему он должен беспокоиться о них? Если он спасет их жизни, ни один из них не защитит его перед Стабилизационным советом, когда его обвинят в неподчинении приказам, создании паники, задержке мистера Чалмерса. У него не было желания становиться мучеником ради того, чтобы люди продолжали пребывать в полной безответственности.
Он поднял фонарь и подал машинисту сигнал к отправлению.
— Видишь? — ликующе сказал Кип Чалмерс Лестеру Тагу в тот момент, когда колеса у них под ногами вздрогнули. — Страх — единственное действенное средство убедить людей работать.
Проводник поднялся в тамбур последнего вагона. Никто не видел, как он сошел по ступенькам с другой стороны, спрыгнул с поезда и исчез в ночной мгле.
Стрелочник замер в полной готовности перевести стрелку, которая направит «Комету» с запасного пути на главный. Он смотрел на «Комету», которая медленно приближалась к нему. Высоко в небе висел ослепительно-белый шар, от которого исходил яркий луч; ноги стрелочника дрожали от гула рельсов. Он знал, что не должен переводить стрелку. Он вспомнил, как однажды ночью, десять лет назад, рисковал жизнью во время наводнения, спасая поезд. Но он понимал, что пришли другие времена. В тот миг, когда он перевел стрелку и увидел, как головной фонарь состава резко дернулся, стрелочник возненавидел свою работу до конца дней.
«Комета» переползла с запасного пути на главный и начала набирать ход; луч головного фонаря, словно вытянутая вперед рука, показывал дорогу, и луч этот обрывался освещенной стеклянной дугой кабины.
Некоторые пассажиры не спали. Когда поезд начал свое извилистое восхождение, они увидели в темноте за окнами небольшое скопление огней Уинстона, а потом эту темноту разрезал свет красных и зеленых сигнальных огней у входа в тоннель. Огни Уинстона становились все меньше и меньше, а черная дыра тоннеля все расширялась. Временами сигнальные огни застилала черная пелена — густой дым паровоза.
