Генрик Сенкевич - Бартек-победитель
Мацей с минуту смотрел на победителя.
— Ох, и глуп же ты! — сказал он.
Бартек стукнул кулаком по столу, да так, что все рюмки и кружки подскочили.
— Still der Kerl da! Heu, Stroh!..[23]
— А ты тише, не ори! Спроси лучше, глупая твоя голова, у ксендза или у пана.
— А ксендз разве был на войне? Или пан был? А я был. Не верьте, ребята. Теперь-то уж нас будут уважать. Кто войну выиграл? Мы выиграли! Я выиграл! Теперь чего не попрошу, мне все дадут. Захочу я стать помещиком во Франции, — и стану. Начальство-то знает, кто крепче всех лупил французов. Наши полки были самые лучшие. Так и в приказах писали. Теперь поляки пошли в гору. Понятно?
Кеж махнул рукой, встал и пошел прочь. Бартек одержал победу и на политическом поприще. Молодежь осталась с ним, смотрела на него, как на икону, а он продолжал:
— Я чего ни захочу, все мне дадут. Не будь меня, не то бы было! Старый Кеж — дурак. Понятно? Начальство велит бить — значит, бей! Кто надо мной станет издеваться? Немцы? А это что? — И он опять показал на свои кресты и медали. — А за кого я лупил французов? Не за немцев, что ли? Я теперь лучше всякого немца, потому что ни один немец не получил столько медалей. Пива сюда! Я со Штейнмецем говорил, с Подбельским говорил. Пива сюда!
Смахивало на то, что будет попойка. Бартек начал петь:
Trink, trink, trink,Wenn in meiner TascheNoch ein Thaler klingt!..[24]
И он вытащил из кармана горсть пфеннигов.
— Нате! Я теперь пан! Не хотите? Ох, и не такие деньги водились у нас во Франции, только все куда-то девалось. Мало ли мы там пожгли да людей поубивали. Уж кого там только не было… одних французишек…
Настроение пьяных быстро меняется. Неожиданно Бартек сгреб со стола монеты и жалобно заголосил:
— Смилуйся, боже, над душой моей грешной…
Потом оперся локтями о стол, уткнул лицо в кулаки и замолчал.
— Ты что это? — спросил какой-то пьяный.
— Чем я виноват? — угрюмо пробормотал Бартек. — Сами лезли. А жалко мне их было: ведь земляки. Господи, помилуй! Один был, как зорька, румяный. А наутро побелел как полотно. А потом их, еще живых, засыпали… Водки!
Настала минута томительного молчания. Мужики с удивлением переглядывались.
— Что это он городит? — спросил кто-то.
— Совесть, видно, заговорила.
— Из-за войны этой самой и пьет человек, — пробормотал Бартек.
Он выпил рюмку, потом другую. С минуту помолчал, потом сплюнул и неожиданно опять пришел в хорошее настроение.
— Вы-то небось не говорили со Штейнмецем? А я говорил! Ура! Пейте, ребята! Кто платит? Я!
— Ты, пьяница, платишь, ты! — раздался голос Магды. — Вот я тебе заплачу, не бойся!
Бартек посмотрел на жену стеклянными глазами.
— А ты со Штейнмецем говорила, а? Ты кто такая?
Магда, не отвечая, повернулась к сочувствующим слушателям и принялась причитать:
— Ой, люди добрые, видите вы мой стыд, мою горькую долю. Вот он, воротился… Я-то, дура, ему обрадовалась, как порядочному, а он воротился пьяный. И бога забыл и по-польски забыл. Чуть выспался, протрезвился, опять пьянствует и трудом моим, потом расплачивается. А где ты взял эти деньги? Не я ли их потом-кровью заработала? Ой, люди добрые, уж не католик он, не человек, а немец окаянный, по-немецки лопочет да жить норовит людской кривдой. Ой, отступник, ох…
Тут баба залилась слезами, но потом опять повысила голос на октаву.
— Глупый-то хоть и всегда он был, да зато был добрый, а теперь что из него сделали?.. Ждала я его и вечером, ждала я его и утром — и вот дождалась. Ни тебе радости, ни тебе утешения! Боже милостивый! Чтоб тебя разорвало, чтоб ты навек немцем остался!
Последние слова она произнесла, жалобно причитая, почти нараспев. А Бартек на это:
— Молчи, не то поколочу!
— Бей, руби голову, сейчас руби, убей, прикончи, кровопийца! исступленно кричала баба и, вытянув шею, обратилась к мужикам: — Смотрите, люди добрые!
Но мужики предпочли поскорей убраться. Вскоре в опустевшей корчме остались только Бартек да баба с вытянутой шеей.
— Что ты шею-то вытянула, как гусь, — бормотал Бартек, — иди домой.
— Руби! — повторяла Магда.
— А вот и не отрублю, — отвечал Бартек и засунул руки в карманы.
Тут корчмарь, желая положить конец ссоре, потушил единственную свечу. Стало темно и тихо. Через минуту в темноте раздался визгливый голос Магды:
— Руби!
— А вот не отрублю! — отвечал торжествующий голос Бартека.
В лунном свете можно было видеть две фигуры, шедшие из корчмы. Одна из них, что впереди, причитала в голос: это была Магда; за нею, понурив голову, смиренно следовал герой Гравелотта и Седана.
VII
На беду, Бартек воротился таким слабым, что несколько дней не мог работать. А в хозяйстве дозарезу были нужны мужские руки. Магда выбивалась из сил и работала с утра до ночи. Соседи Чемерницкие помогали ей, чем могли, но этого было недостаточно, и хозяйство понемногу приходило в упадок. Магда задолжала колонисту Юсту, немцу, который когда-то купил в Гнетове пятнадцать моргов пустоши и завел на ней лучшее во всей деревне хозяйство. Были у Юста и деньги, которые он давал в займы под высокие проценты. Давал он прежде всего помещику, пану Яжинскому, имя которого красовалось в «золотой книге» и который именно по этой причине должен был поддерживать блеск своего рода на соответствующей высоте; давал Юст и мужикам. Магда уж полгода должна была ему несколько десятков талеров, которые частью вложила в хозяйство, частью переслала Бартеку во время войны. Все было бы ничего. Бог дал хороший урожай, и долг можно было бы заплатить из будущей жатвы, лишь бы только приложить руки к делу. Но, к несчастью, Бартек не мог работать. Магда не очень-то этому верила и даже ходила к ксендзу за советом, как бы расшевелить мужика, ко он действительно не мог работать. Стоило ему хоть немного утомиться, как он начинал задыхаться и жаловаться на ломоту в пояснице. Так он и сидел по целым дням перед хатой, курил фарфоровую трубку с изображением Бисмарка в белом мундире и кирасирской каске и смотрел на мир усталыми, сонными глазами человека, кости которого еще не отдохнули от перенесенных трудов. При этом он размышлял немножко о войне и о победах, немножко о Магде, немножко обо всем — и ни о чем.
Раз, когда он так сидел, издали послышался плач возвращавшеюся из школы Франека.
Бартек вынул изо рта трубку.
— Эй, Франек! Что с тобой?
— Да, «что с тобой»… — всхлипывая, повторил Франек.
— Чего ты ревешь?
— Как же мне не реветь, если мне дали по морде…
— Кто тебе дал по морде?
— Кто же, как не пан Беге!
Пан Беге исполнял обязанности учителя в Гнетове.
— А имеет он право давать тебе по морде?
— Значит, имеет, раз дал.
Магда, которая копала в огороде картофель, перелезла через плетень и с мотыгой в руке подошла к ребенку.
— Ты что там наделал? — спросила она.
— Ничего я не наделал… А просто Беге обозвал меня польской свиньей и дал мне по морде, а потом сказал, что раз теперь они французов завоевали, то нас будут ногами топтать, потому что они всех сильнее. А я ему ничего не сделал, только он меня спросил, кто самая важная особа на свете, а я сказал, что святой отец, а он дал мне по морде, а я начал кричать, а он обозвал меня польской свиньей и сказал, что как теперь они французов завоевали…
Франек было опять начал: «А он сказал, а я сказал», но Магда зажала ему рот рукой и, обратившись к Бартеку, закричала:
— Ну, слышишь, слышишь! Иди вот воюй с французами, а потом немец будет бить твоего ребенка как собаку да еще изругает. Иди вот воюй… Пусть пруссак убивает твоего ребенка — вот тебе награда! О, чтоб тебе…
Тут Магда, растроганная собственным красноречием, тоже принялась плакать, а Бартек вытаращил глаза и разинул рот от изумления. Изумление его было так велико, что он не мог слова вымолвить и прежде всего не мог понять, что же произошло. Как же так? А его победы… С минуту еще он сидел молча, потом глаза его заблестели, кровь бросилась в лицо. Изумление так же, как испуг, у людей глупых часто переходит в ярость. Бартек вдруг вскочил и пробормотал, стиснув зубы:
— Я с ним поговорю!
Идти было недалеко. Школа находилась тут же, за костелом. Пан Беге стоял у крыльца, окруженный поросятами, которым он бросал куски хлеба.
Это был человек высокого роста, лет под пятьдесят, еще крепкий, как дуб. Сам он не был толст, только лицо у него было очень упитанным. А с этого лица смотрели смело и энергично большие рыбьи глаза.
Бартек подошел к нему вплотную.
— За что это ты, немец, бьешь моего ребенка? Was? — спросил он.
Пан Беге отступил на несколько шагов, смерил его глазами без тени страха и флегматично сказал:
— Пошел вон, польский турак.
— За что бьешь ребенка? — повторил Бартек.
