Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Они помолчали. Карл снова заговорил:
— Садись! Чего стоишь?.. Может быть, это Колиньон причиняет вам столько хлопот?.. Я заходил посмотреть на его ремесленную школу. Ну и ну! В самом центре владений монсеньора архиепископа! Да, эти канадцы здорово работают! Не то что вы!
— Я думаю, что в вертограде господнем найдется место для всех работников...
Карл взорвался:
— В вертограде господнем? Красивое словечко! Прямо из церковной проповеди... И все же должен тебе признаться: хотя бретонские священники не бог весть что, но американские и канадские попы, на мой взгляд, еще хуже. Начинают с благотворительности, с долларов, а кончают — сам знаешь чем!
— Сегодня монсеньор созвал нас у себя в кабинете и говорил с нами... Потом всех отпустил, а меня оставил и беседовал со мной целый час... Я думал, речь пойдет об этой истории с мамой, а он о ней и словом не обмолвился.
— Так о чем же он говорил?
— Он обещал мне место священника при первом же назначении...
— Черт возьми! Вот не думал, что у нашей старухи такие длинные лапы! Он действительно ничего тебе не сказал? Никакого намека? После скандала с отцом Кервором я решил, что на твоей карьере можно поставить крест. Во всяком случае, в Гаити… Так к чему он все-таки клонит, твой архиепископ?
— Это еще не все... Он предложил мне стать его секретарем.
— Вот так штука! Высоко взлетаешь! А не предложил ли он тебе заодно сменить его на посту архиепископа?
— Брось острить... Ты ведь знаешь, я мечтал совсем о другом — о скромной должности викария где-нибудь в глухом углу, в крохотном приходе, где я мог бы спасать человеческие души, если уж не удалось спасти твою... Я чувствую, что не создан для таких вещей, понимаешь? Боюсь я всей этой атмосферы интриг, сплетен, боюсь политики наконец. Не для этого я решил пойти в священники... Но как отказать архиепископу?..
— И ты еще называешь меня отвратительным материалистом!.. Я знаю, ты хотел бы жить достойно и смиренно в благоухающем сельском уголке, благословляя, исповедуя, причащая людей за приличную мзду: великолепных жирных цыплят, свеженькие яйца, позолоченные солнцем плоды, — и мирно стареть в размышлениях, молитве и безделье!..
— Карл!..
— Не злись, пожалуйста. Я вовсе не осуждаю тебя, я просто описываю, какую жизнь мечтал ты вести в своем потерянном раю. А потом, — ведь ты же сам пожаловал сюда и рассказываешь мне, старому вольнодумцу, ваши святые дрязги! Чего же ты от меня ждал? Ну да ладно, дело не в этом... Так что ты ему ответил?
— Я поблагодарил его преосвященство за то, что он вспомнил обо мне в связи со столь щекотливым делом... Сказал, что его предложение застигло меня врасплох, что я мечтал посвятить себя более скромной деятельности, что я буду молить всевышнего просветить меня... Что я не хотел бы заранее загадывать, способен ли я выполнить эти задачи, и что прошу дать мне некоторое время для размышления и молитвы...
— И что же он тебе в конце концов ответил?
— Он только покачал головой и сказал, что будет ждать меня завтра в своем кабинете. А может, он еще передумает?..
— Ну и наивный же ты человек! Неужели ты не понимаешь, что тебе предлагают самую обыкновенную сделку? Если вся наша семья — и особенно Эдгар — согласится вступить в игру на стороне архиепископа, тогда отцу Кервору придется укладывать чемоданы... В противном случае расплачиваться будешь ты...
— Карл! Как тебе не стыдно!
— Но ведь так оно и есть! Пропади ты пропадом со своей наивностью! Для осуществления своих планов архиепископу нужны козыри, нужна информация из первых рук... Офицер президентской охраны, связанный с духовенством, — да ему только того и надо! Яснее ясного... Сам решай, как тебе поступить. Может быть, Эдгару этот сговор придется по душе, но ты! Разве есть у тебя лисье лукавство? Создан ли ты для этих интриг?.. Но кто знает? Быть может, за твоим смиренным послушанием таится жажда власти... Загляни в свое сердце, Диожен...
— Я не могу поверить... — пробормотал Диожен.
После долгого молчания Карл сказал:
— Завтра я отправляюсь в Фон-Паризьен... Уголок, где жизнь течет, словно медовая река... Так что, видишь, безрассудство — это еще не самое страшное на свете! Желаю тебе избавиться от своих терзаний... Почему бы тебе не повидаться с Эдгаром? Он мог бы дать совет получше, чем я, и вся эта история, наверно, его заинтересует.
— Мне? Говорить с Эдгаром о подобных вещах? Да он пошлет меня ко всем чертям. Ты сам прекрасно знаешь, какого он мнения о нас с тобой.
— Смотря по обстоятельствам... Очень может быть, что это его и заинтересует. Да, в конце концов, есть же еще маменька! Нужно посоветоваться с ней... Бедный малыш, ты совсем растерялся!..
Они взглянули друг на друга, немного растроганные.
— А зачем тебя понесло в Фон-Паризьен?,
Карл похлопал брата по плечу, улыбнулся и легонько толкнул:
— Отправляйся... Тебе пора идти. Ну-ка...
II
Лежа на соломенном тюфяке, Гонаибо услышал дребезжащий крик игуаны. Судя по звуку, игуаны были где-то недалеко; нежатся, должно быть, в траве, пьянея от солнца, или гоняются за бабочками и жуками, или играют в кошки-мышки среди скал и камней. Он вскочил на ноги и негромко свистнул сквозь зубы. Резцы сверкнули в полумраке, словно капельки молока на тяжелом вымени коровы ранним апрельским утром. Странные зубы, разделенные вверху тоненькими светлыми язычками — отростками бледных десен; казалось, они бежали в хороводе, в веселом «золотом маисе»[10]. Зубы ровные, острые и удивительно красивые — несмотря на то, что необычное строение десен говорило о давнем рахите. Должно быть, нежная зелень диких трав и соки лесных плодов вовремя остановили болезнь.
Гонаибо свистнул еще раз — протяжно, мелодично. Ответа не было. Он гневно топнул ногой и опять засвистел. Хижина вздрогнула всей своей соломой, и под пенье сухой травы сверкнула стремительно молния, сверкнула и замерла у ног мальчика. Это была светло-серебристая змея средних размеров. Она лежала неподвижно, развернувшись во всю длину, и пристально глядела на хозяина маленькими красными глазками.
— Почему ты так крепко спишь? — спросил Гонаибо.
Змея не пошевельнулась, лишь тихонько зашуршали чешуйки на шее.
— Зеп! Не дури! Если ты еще хоть раз не ответишь, когда я тебя зову, — берегись!
Змея метнулась в сторону. Хоп! Исчезла в стене, среди пучков соломы и растрепанных коробочек хлопка.
— Зеп!
Короткий шорох, треугольная головка выглянула и снова спряталась.
— Зеп! Зеп!.. Послушай... Да послушай же!..
Трудолюбивый ветер косит высокие травы, пригибает их к земле — не знающий устали жнец на бескрайней ниве земной. Лес на горах все поет и поет свою извечную песню, перекликаясь со скрипками раннего утра, звенящими над водами древнего озера Азюэй. Плотная завеса листвы, скрывая неясные очертания берегов, отзывается на эту песню далекой мелодией, музыкой изменчивой, судорожной и суровой, родной сестрой духовных гимнов итальянского кватроченто. Кружатся птицы, беспокойные водяные курочки взлетают над болотами, как взлетали они еще в незапамятные времена, на заре существования земли Кискейя. Над зеленоватым глянцем зеркальных вод хмурые горы вздымают к звездам свои крепкие молодые сосцы. Скалы громоздятся под хрустальным куполом неба; плиты, конусы, овалы, кубы, в шероховатой броне резких тонов, наперебой проталкиваются вверх, катятся кубарем, срываются вниз, в лощину. Перевал меж двух крутых кряжей, озеро, лес, долина. Этот пейзаж — святыня Гаити. Почва в ущелье Кюль-де-Сак полна следов древних цивилизаций, здесь все говорит о славе минувших веков. Драгоценности, украшения, гончарные изделия, скульптура, идолы, тотемы... Оружие конкистадоров, амулеты, цепи и маски первых беглых негров... Вечерами, когда с Южного моря прилетает горячий ветер, ущелье трубит в рог, и над лохматыми берегами озера пробуждается многоголосое эхо — отзвуки нашего прошлого, где переплелись традиции, видения и миражи всех рас, укладов, веков...
Гонаибо вышел на порог своей хижины, утопающей в диких травах. Издали ее соломенная крыша должна была казаться среди зеленой саванны просто пожелтевшим кустом. В другие времена года, когда земля меняет одежду, кровля превращалась в едва заметное светлое пятно. Упираясь руками в бедра, подросток долго смотрел на волнистую ширь саванны, огибающей озеро, и вдруг, охваченный безотчетным весельем, кинулся бежать в высокой траве. Он летел по лугам, как молодой олень. В изодранных коротких штанах, с голыми руками, ногами, грудью — вся кожа цвета спелого абрикоса, — легконогий и ловкий, скакал он в буйном разливе трав.
Гонаибо привезли в эти края грудным ребенком, и ему казалось, что он вышел из самого чрева этой земли, точно так же, как вырастает в полях пучок травы, стебелек проса или ствол кампешевого дерева. Покинутая всеми на свете, его мать забрела сюда как-то вечером в поисках пристанища; выбиваясь из последних сил, она шла, завидев вдалеке блеск воды, как идут сквозь ночь на огонек. Она сама построила себе жилище на берегу озера, вдали от дорог, в безлюдном уголке, отгородившемся от мира зарослями кустарника и глубокими оврагами. Родители выгнали ее за то, что она принесла в дом младенца. Молоко — «перегорелое молоко», как говорится, — бросилось ей в голову, но помешательство было безобидным. Она так и осталась навсегда чудаковатой...
