Андрэ Стиль - У водонапорной башни
— Я ничего не приготовила поесть.
— Ну, сегодня это не важно.
Люсьен снова сел и притянул к себе девочку.
— Слушай меня, Жинетта. Там у тебя будет елка. Я хочу, чтобы ты все знала, дочка, нам-то не на что елку устроить.
— Да не нужно, папа, я ведь понимаю, не нужно, — сказала девочка.
Отец слегка потряс Жинетту за плечи, как бы желая поблагодарить ее; снова потрогал ее волосы и стал рассеянно играть ими, словно перекатывал в пальцах бусинку.
— Не забывай причесывать волосы каждое утро щеткой, — сказала мать, — тогда они еще лучше будут.
Люсьен деланно засмеялся.
— Ты у нас настоящая путешественница, верно ведь? Францию увидишь.
Вдруг ему в голову пришла новая мысль. И он повторил, глядя на Жоржетту:
— …Францию… А тут у нас, Жинетта, по правде говоря, наступили тяжелые времена. В твои годы не годится голодать.
Трудно было выговорить эти слова. Но Люсьен считал, что обязан сказать дочери все; надо, чтобы она поняла. Не должен ребенок уехать из родного дома, не зная причины отъезда, иначе он нивесть что может вообразить.
— Да и картошки у нас чуть-чуть осталось, — пришла к нему на выручку Жоржетта. — Дня на два всего хватит…
Люсьен стукнул по столу тяжелым кулаком, стукнул с негодованием, а не со злобой, потому что злоба, в конце концов, — чувство поверхностное.
— Каждый день я прохожу мимо их складов… Четвертый год сотни тонн бобов лежат зря, загнивать стали, крысы их растаскивают. Вместе с селитрой из Чили прислали бобы. Там-то не знают, куда их девать. А теперь, когда товар подпортился, его даже стеречь перестали. Говорят, что плесенью от них песет. Для винегрета еще сгодились бы, сошло бы с луком да с перцем; но лежалый боб не разваривается, не разжуешь его. В другом складе — зерно, оно уже прорастать начало. А в третьем — сахар, уж не знаю, сколько сахару… Сегодня при таком дожде он, поди, весь растаял, течет из-под дверей сироп… Впрочем, сахар — это по другому ведомству, это из запасов для армии… Ну, ладно. Посмотрим, долго ли такое протянется. Какая же ты у нас сегодня чистенькая, Жинетта. Будь вежливой со старшими, девочка. И не капризничай, не пользуйся тем, что люди к тебе хорошо будут относиться, поняла?
Но девочка не успела ответить — в наступившей тишине слышно было, как Анри прислонил к стене свой велосипед. Люсьен и Жоржетта разом поднялись с места. Мать не могла сдержать слезы. Отец сердито кусал губы. И девочка, глядя на родителей, вдруг начала колебаться, вопросительно переводила глаза с матери на отца. До этой минуты все казалось ей простым.
Люсьен обнял жену за плечи, то ли хотел утешить ее, то ли поддержать — трудно ведь сказать, что произойдет в такую минуту.
— Ты не первая уезжаешь, Жинетта. Во время «Дьеппа»[2] больше пятидесяти детей уехало. И все благополучно вернулись, ты же сама знаешь. А как их баловали там — словно принцев!
В комнату вошел Анри.
— Не плачьте, Жоржетта, — сказал он. — Жорж хорошо знает эту семью. Они не в партии, но очень славные люди.
Люсьен, стоя позади Жоржетты, крепко сжал ей плечо и сделал Анри неприметный знак — поторопись, мол, не задерживайся.
— Видишь, — обратился Люсьен к жене, — и Анри то же самое говорит.
— Ну, нам пора, — сказал Анри. — А то не успеем до поезда закусить.
Больной мальчик, спавший у печки, опять проснулся. Он удивленно огляделся вокруг, хотел было заплакать, видя, что плачет мама, но не посмел.
— Что это? — спросил он.
Люсьен прижал к себе Жинетту, быстро поцеловал ее в обе щеки, затем неловко коснулся губами белокурых волос. Пришлось чуть не силой вырвать дочку из рук Жоржетты, которая совсем уж не понимала, что происходит. Анри быстро привязал корзину к багажнику — к счастью, у него были с собой ремни. Затем он посадил Жинетту на раму велосипеда и даже пошутил:
— Пассажиры на Париж, по местам!..
При виде плачущей матери Жинетта совсем растерялась. Теперь она начала сомневаться в прелести поездки. Анри взглянул на Люсьена, тот опять сделал ему знак. Но едва только отъехали метров десять, как Жинетта стала биться на раме и заплакала. Мать пронзительно закричала. И даже Люсьен на мгновение потерял голову: что произошло с ним в эту минуту, он и сам потом не мог объяснить. В такие минуты человек способен задушить, убить. Он сделал два шага, словно хотел броситься вдогонку за тем, кто увозил его ребенка. Однако он не окликнул Анри. В груди у него словно что-то оборвалось.
— Ну, что ж. Так лучше…
Из бараков вышли люди. Соседки приблизились к Жоржетте, им хотелось помочь ей, утешить. Сам не зная почему, Люсьен махнул рукой: не надо, спасибо.
— Пойдем, — сказал он Жоржетте, — пойдем скорее. Не нужно, чтобы люди видели… Пойдем.
Жоржетта, рыдая, припала грудью к столу. Но когда она почувствовала, что пальцы Люсьена, с силой сжимавшие ей плечо, вдруг ослабели, она тревожно оглянулась.
Люсьен был крепкий человек, быть может, во всем порту не найдется и двух таких, но сейчас он побледнел как полотно.
— Люсьен!
Если бы Жоржетта не знала, какой твердый характер у ее Люсьена, она не так бы испугалась. Она глядела, как он молча сжимал огромные кулаки. Ведь борьба для него всегда проявлялась в мускульном действии, даже борьба с самим собой.
— Люсьен!
Люсьен взглянул на нее, не отвечая, он стоял вытянувшись, как будто окаменел. Вся его сила сосредоточилась сейчас во взгляде. И впервые за их долгую совместную жизнь Жоржетта увидела, что глаза Люсьена затуманились слезами.
— Люсьен, — сказал она тихо. — Послушай меня, Люсьен…
Жоржетта, жена и мать, не думала больше о себе. Сейчас самое главное — он. Губы Люсьена дрожали. И он с трудом выговорил наконец:
— Мне больно с ней расставаться, но еще тяжелее сознавать, что я, мужчина, не могу прокормить свою семью. Мне стыдно, Жоржетта, как же мне стыдно!..
— Не говори так, Люсьен! Успокойся, сейчас дети вернутся из школы. Они могут заметить.
Больной малыш снова заснул.
— Какое горе! — быстро проговорила Жоржетта и умолкла, потому что вернувшийся из школы мальчик уже открывал дверь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На ячмене
— И чего ты все ноешь? Есть у тебя работа — ну и работай!
Кругом такой шум, что можно только кричать; да кричать и лучше — прокричишь фразу и быстро закроешь рот, чтобы уберечься от серой пыли, от которой остается привкус соломы. Говорить обыкновенным голосом можно лишь в короткие минуты передышки, когда машина уже нагружена…
По правде сказать, Жак не ожидал от Дюпюи такого резкого отпора. Он думал, что Дюпюи коммунист. Даже почти был уверен в этом. И потому ему не терпелось узнать мнение Дюпюи. А тот взял да и обрезал его, ничего толком не объяснив.
— Эй! Осторожней все-таки, гляди в оба!
Дюпюи вовремя предупредил Жака — над головой его повисла в нерешительности тяжелая ржавая бадья. Жак быстро отодвинулся. Впрочем, стоя по колено в сыпучем зерне, трудно двигаться быстро: движения становятся неуклюжими, словно у тебя на каждой ноге по пуду. Бадья шлепнулась рядом с Жаком.
Жак украдкой оглядел трех своих товарищей, с которыми нагружал бадью. Ему показалось, что они потихоньку хихикнули. Ясно, что когда человек с перепугу шарахается в сторону, вид у него не особенно внушительный. Но почему Дюпюи сказал «все-таки»? Уж не в насмешку ли? Ясно, что все они имеют зуб против него. А может, он сам все выдумал?.. Однако за последние дни эта мысль не давала ему покоя. Вот почему ему хотелось поговорить с Дюпюи.
Они вчетвером нагружали в углу трюма высокую бадью, равномерно подымая лопаты какими-то странными, веерообразными движениями: взмах шел за взмахом, как у ярмарочных силачей, когда, повращав над головой молот, они забивают колья, чтобы растянуть шатер бродячего цирка. Вторая бадья, в противоположном углу, спускалась прямо в середину кучи или чуть-чуть сбоку, словно ища людей, а затем медленно шла кверху, расплескивая груженное вровень с краем зерно.
— Поберегись!
— Эй ты, наверху! Чего ты там мудришь?
Стоп, бадья застряла на полпути. Описав широкий круг, она всей тяжестью своих девяти тонн с размаху ударилась о балку. Ну и махина! Звук удара отозвался по всем закоулкам огромного судна. Из накренившееся бадьи полилось зерно, высыпалось по меньшей мере лопат двадцать. Что он вытворяет, крановщик? За один только час четыре раза такое проделал. Из-за него нам одну и ту же работу дважды выполнять? Чего доброго, он еще бадью на нас опрокинет. С него станется! — Эй, ты, кто тебя работать учил? — Крановщик молча пожал плечами: я-то, мол, здесь при чем? Для вящей убедительности он даже показал на сигнальщика, очевидно желая пояснить, что в нем корень зла. Старик-сигнальщик весь побагровел от негодования и погрозил крановщику кулаком. Грозись не грозись, дед, кто тебя такого испугается? Ничего не поделаешь, теперь люди чуть что готовы лезть в драку, уж очень жизнь тяжелая стала.
