Сельма Лагерлёф - Предание о старом поместье
Великий Боже, что стало бы с нею, не случись тут этот человек! Это ведь он снял крышку с гроба и тем вернул ее к жизни. Она не знала, как все произошло, но не сомневалась в том, что это он, и никто иной, открыл гроб. А что было бы с нею, если бы он этого не сделал? Она очнулась бы, закрытая в черном гробу. Она стала бы стучать, взывать о помощи. Кто услышал бы ее, лежащую под землей на глубине шести футов? Ингрид не решалась даже додумать эту мысль, она лишь была полна благодарности за свое спасение. Ей нужно было кого-нибудь благодарить. Она должна была прислонить голову к чьему-нибудь плечу и плакать от благодарности.
И самым поразительным из всего, случившегося в этот день, было то, что далекарлиец не оттолкнул ее от себя. Но он не совсем ясно понимал, живая она или мертвая, и вместе с тем знал, что мертвым лучше не перечить. Однако при первой же возможности он высвободился от нее и спрыгнул назад в могилу. Он водворил крышку обратно на гроб, вставил винты и крепко завинтил их, так же, как было раньше. Теперь гроб снова будет вести себя тихо и к скрипке вернутся спокойствие и способность играть свои мелодии.
Тем временем Ингрид, сидя на траве, пыталась осознать свое положение. Она бросила взгляд в сторону церкви и увидела на церковном холме лошадей и повозки. Она начала понимать происходящее. Сегодня воскресный день, утром совершили обряд ее похорон, и теперь все находятся в церкви.
Ингрид охватил жуткий страх. Богослужение скоро кончится, народ явится сюда и увидит ее. А на ней нет ничего, кроме савана. Она в буквальном смысле голая и босая. Господи, спаси и сохрани, какая уйма народу явится сюда и застанет ее в таком виде! Этого они никогда не забудут. Она будет опозорена на всю жизнь.
Она стала думать, где же ей раздобыть одежду. В первую минуту ей пришло в голову набросить на себя тулуп далекарлийца, но потом она поняла, что от этого вид у нее будет не лучше.
Она обернулась к дурачку, который все еще возился с крышкой гроба.
— Послушай! — сказала она. — Позволь мне залезть в твой мешок.
В тот же миг она очутилась около большого мешка, набитого товаром для торговли, и начала освобождать его.
— Голубчик, иди сюда, помоги мне!
Ей не пришлось просить его дважды.
Увидев, что девушка трогает его мешок, он тотчас же выбрался из могилы.
— Ты зачем мой мешок трогаешь? — с угрозой в голосе сказал он.
Но Ингрид не обратила внимания на его грозный тон. Для нее он все еще был лучшим другом.
— Ох, голубчик, миленький, — повторила она. — Помоги мне! Я не хочу, чтобы люди увидели меня тут. Выложи куда-нибудь свои товары, посади меня в мешок и отнеси домой! Пожалуйста, прошу тебя! Я из пасторской усадьбы, это совсем близко отсюда. Ты ведь знаешь, где она.
Далекарлиец стоял, тупо уставившись на нее. Она даже не знала, понял ли он хоть слово из того, что она говорила.
Она повторила свою просьбу, но он и не собирался выполнять ее.
Она начала снова вынимать вещи из мешка. Тогда он топнул ногой и рывком потянул мешок к себе.
Господи, что ей сделать, чтобы он послушался ее?
Рядом с ней на траве лежали скрипка и смычок. Она подняла их, сама не зная зачем. Наверное, потому, что она выросла в семье скрипача и не могла видеть, как инструмент валяется на земле.
Как только она взяла скрипку, далекарлиец выпустил мешок, подошел к ней и вырвал скрипку у нее из рук.
Он пришел в ярость, оттого что она посмела тронуть его скрипку. Вид его был страшен.
Святой Боже, что бы ей такое придумать, чтобы исчезнуть отсюда до того, как прихожане выйдут из церкви?
Она стала обещать помешанному всякие блага, как обычно обещают детям, когда хотят от них послушания.
— Я скажу отцу, чтобы он купил у тебя целую дюжину кос. Я запру всех собак, когда ты придешь в пасторскую усадьбу. Я попрошу мать, и она даст тебе много-много еды.
Похоже, все это не действовало на помешанного, и не видно было, что он собирается уступить ей. Она вспомнила о скрипке и в полном отчаянье пообещала:
— Если ты отнесешь меня в пасторскую усадьбу, я сыграю для тебя на скрипке.
Вот! На лице его появилась улыбка. Так вот чего ему хочется!
— Я буду играть для тебя весь день, я буду играть, сколько захочешь.
— А ты научишь скрипку новым мелодиям? — спросил он.
— Конечно!
Ингрид была одновременно удивлена и обескуражена. Он схватил мешок и рванул его на себя. Потом он поволок его через поросшие сорняком могилы, и полынь вместе с другими травами приминались под ним, как под катком.
Он подтащил мешок к куче сухой листвы, хвороста и увядших букетов, сваленных у кладбищенской ограды. Здесь он вытащил из мешка все содержимое и тщательно спрятал его под хворостом.
Вернувшись с пустым мешком, он сказал Ингрид:
— Полезай сюда!
Ингрид залезла в мешок и скорчилась на дне его клубочком. Далекарлиец тщательно затянул все ремни, как он это делал тогда, когда в мешке был настоящий товар, согнулся в три погибели, просунул руки сквозь кожаные петли, затянул несколько ремней у себя на груди и встал во весь рост. Пройдя несколько шагов, он разразился веселым смехом. Мешок у него на спине был до того легкий, что впору было пускаться с ним в пляс.
* * *От церкви до пасторской усадьбы пути было не более четверти мили. Этот путь далекарлиец мог проделать за каких-нибудь двадцать минут. Но девушке хотелось, чтобы он прошел его еще быстрее, с тем чтобы она могла попасть домой до того, как народ сойдется туда на поминальный обед. Мысль о том, что такая уйма народу может увидеть ее, была невыносима. Лучше, если она появится там, когда в усадьбе не будет никого, кроме ее приемной матери и служанок.
Ингрид унесла с собой из могилы букетик цветов, положенный приемной матерью. Она так была ему рада, что поминутно целовала его. Благодаря ему она стала думать о матери куда лучше, чем прежде. Впрочем, она и без того думала бы о ней лучше. Тот, кто только что встал из могилы, может испытывать лишь добрые и светлые чувства ко всему живому на земле.
Теперь она хорошо понимала, что пасторша должна была любить собственных детей больше, чем приемную дочь. А раз в пасторской усадьбе жили бедно и не имели средств нанимать няньку, то пасторша считала вполне естественным, что девушка должна нянчить младших братьев и сестер. А то, что малыши не были к ней добры, объяснилось лишь тем, что они привыкли считать ее своей служанкой. Разве могли они постоянно помнить о том, что она была взята в дом, чтобы стать им сестрой?
И наконец, всему виной была бедность. Если бы отец получил повышение, стал бы старшим пастором или, может быть, даже главным пастором, все бы уладилось. И вернулись бы прежние времена, когда все ее любили. Ну конечно, когда-нибудь все станет по-прежнему! Ингрид поцеловала букетик. Мать, верно, не хотела быть жестокой. Это бедность ожесточила ее сердце и сделала ее такой злой.
Но, в сущности, ей теперь было все равно, как с ней будут обращаться. Отныне ничто на свете больше не сможет омрачить ее, потому что она теперь всегда будет радоваться жизни. А если когда-нибудь ей станет тяжело, то она вспомнит о материнских цветах и о деревянной лошадке маленького братца.
Прекрасно уже то, что ее несут по дороге живую. Нынче утром никто бы не поверил, что она сможет вновь очутиться на этой дороге, среди этих холмов. И пахучий клевер, и певчие птицы, и прекрасные тенистые деревья — все это существует, чтобы радовать живых. Еще совсем недавно все это было уже не для нее.
Но, как было сказано, времени для раздумий у нее было немного, потому что спустя двадцать минут далекарлиец подошел к пасторской усадьбе.
Дома были только пасторша и служанки, как того и хотела Ингрид. Все утро пасторша хлопотала над поминальным обедом. Теперь обед уже поспел, и оставалось только дожидаться гостей. Она сходила в спальню и нарядилась там в черное платье.
Пасторша выглянула на дорогу, но гости пока что не показывались. Тогда она решила снова наведаться в кухню и снять пробу с приготовленных блюд. Она осталась вполне довольна, стряпня нынче удалась ей, а это не может не радовать хозяйку, даже если в доме траур. В кухне находилась лишь одна служанка, из тех, кого пасторша взяла сюда с собой из родительского дома, и она решила, что с ней можно пооткровенничать.
— Знаешь, Лиза, я думаю, любой остался бы доволен такими поминками, — сказала она.
— Хотела бы я, чтобы она взглянула с небес на землю и увидела, как хозяйка старается ради нее, — ответила Лиза. — Уж как бы это ее порадовало!
— Ну, я-то никогда не могла ей угодить, — возразила хозяйка.
— Она умерла, — сказала служанка, — и не мне говорить худое про ту, которую, можно сказать, еще земле не предали.
— Немало попреков наслушалась я от мужа из-за нее.
Дело в том, что у пасторши была потребность говорить с кем-нибудь о покойнице. Она чувствовала некоторые угрызения совести из-за своей приемной дочери. Оттого-то и затеяла она столь пышные поминки. Ей казалось, что совесть не будет так сильно мучить ее, если она взвалит на себя все эти хлопоты с поминальным обедом. Но этого не случилось. Ее мужа тоже мучила совесть. Он говорил, что они не сдержали слова и не обращались с девушкой, как с родной дочерью, хотя он и обещал это, когда удочерил ее. И он утверждал, что лучше было бы вовсе не брать ее в дом, раз они не сумели полюбить ее, как собственное дитя. И теперь приемной матери требовалось поговорить с кем-нибудь о девушке, чтобы выведать, не кажется ли людям, будто она чересчур жестоко обходилась с ней.
