Джон Пристли - Герой-чудотворец
– Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне.
– Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я – Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».
Парень был поражен.
– А я-то думаю – я видел ваше лицо. Читал ваши статьи.
Кинни был доволен.
– Слушай, будь неподалеку, как можно дольше. Мне понадобится кто-нибудь, кто отвезет меня назад в цивилизованный мир, как только я освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще полчаса. Если я не освобожусь и к тому времени, то приезжай и скажи, что приехал. Договорились? Вот тебе фунт для начала.
Он направился к парадному сиротливого дома и позвонил, как звонит человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой глаза и уши мира.
В эту минуту мистера Стоунли дома не было, но он мог видеть миссис Стоунли. Его провели в старомодную и не очень уютную гостиную. Судя по всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он решил назвать эту дыру «простым и строгим английским домом».
Миссис Стоунли была худым и суетливым созданием, которому траурное платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил объяснение о том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему, чуткому и сочувствующему слушателю, желающему только одного – спасти других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она, глубоко переживая потерю сына и не желая говорить о нем с газетчиками, была польщена вниманием прессы и в самой глубине души жаждала говорить, говорить и говорить о сыне. Знакомый тип.
Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их.
– Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, – начала она, несмело взглянув на него тусклыми голубыми глазами. – Но это ужасно трудно… – Голос ее прервался. – Ужасно трудно…
– Я понимаю вас, – сказал он своим низким и мягким баритоном. – Поверьте, я вам очень сочувствую.
– Да, да… Конечно… Мне кажется, что все очень искренне отнеслись к нам… в нашем горе…
– Надеюсь, вы понимаете так же, – продолжал он, переходя мягко к делу, – что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно в такое вот печальное событие, крайне неприятно для меня. Мой друг, редактор «Дейли трибюн», никогда бы не разрешил мне эту поездку, если бы он не сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества, в интересах отцов и матерей, где бы они ни жили, что печальная судьба вашего сына – вся его жизнь – должна стать известной, поданная, конечно, с соответствующим теплом и сочувствием.
Глаза ее наполнились слезами.
– Я уверена, что если бы люди знали всё… – Она заколебалась.
– Именно всё, миссис Стоунли. Знать всё, значит, простить всё.
Он произнес эту глубокую истину очень спокойно, помолчал и посмотрел на миссис Стоунли таким взглядом, которым, как он полагал, следует смотреть на убитых горем и плачущих матерей.
Пока что всё шло благополучно. К несчастью, эта обнадеживающая пауза была нарушена громким стуком хлопнувшей двери. Послышались тяжелые шаги. Несомненно, это был мистер Стоунли. Кинни сразу не понравился шум, поднятый им.
Миссис Стоунли засуетилась.
– Это мистер Стоунли, – быстро сказала она и посмотрела на гостя глазами, в которых сейчас были не только слезы, но и страх.
Кинни встал, внутренне подобрался и, призвав всё свое самообладание, приготовился к схватке.
Крепко сложенный мужчина с коричневым квадратным лицом, на котором коротко остриженные усы подчеркивали плотно сжатые губы, отчего рот его казался жестким, медленно вошел в комнату. Внешне он выглядел обычно, но чувствовалось, что этот человек, потеряв что-то очень дорогое, знает, что он никогда не найдет его. Сердце Хэла Кинни было готово открыться для него. Гарольду Вентворсу Кинни, маленькому беспокойному человечку, который жил где-то внутри, не понравился взгляд вошедшего.
– Аллан, дорогой… – начала нервно миссис Стоунли, – это… это мистер Кинни… он пришел к нам поговорить… поговорить о Хью…
– Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».
Мистер Стоунли ничего не ответил. Он только повернулся, подошел к двери и широко открыл ее.
– Я вполне понимаю, мистер Стоунли, – мягко продолжал Кинни, – вам тяжело говорить о…
– Вон!
Кинни не понял, действительно ли он слышал это короткое слово, сказанное – нет, брошенное ему в лицо, – или он только прочел его на лице мистера Стоунли.
– Я глубоко уважаю ваши чувства. Лишь сознание долга позволило мне вмешаться…
– ВОН!
На этот раз ошибки быть не могло. Ему угрожали. И вдобавок унижали его. Кинни, вспомнив, кто он, призвал на помощь чувство оскорбленного достоинства.
– Вы разговариваете не с простым репортером, мистер Стоунли. Всё, что я хочу…
Его резко прервали.
– Всё, что хочу я, это чтобы меня оставили в покое. Это мой дом, и я предпочитаю, чтобы вы находились вне его. Поэтому убирайтесь.
– Вы отдаете себе отчет в том, что…
Стоунли сделал шаг вперед. Лицо его было бледным, глаза горели, и он казался таким страшным, так сильно походил на опасного сумасшедшего, что Кинни, который не так-то легко пугался подобного рода людей, сделал шаг или два назад.
– Аллан, дорогой, – пролепетала жена.
Один взгляд заставил ее замолчать. Стоунли опять повернулся к Кинни. Лицо его выражало что-то среднее между гримасой и насмешкой. Он вдруг стал общительным.
– Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу. Я всегда считал ее глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я знаю, на что она способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы испытали их собственным задом. Так вот, если вы сейчас же не уберетесь, я сам вышвырну вас, и это не образное выражение, – я действительно вышвырну вас и сделаю это по-настоящему. После того, как я с удовольствием дам вам пинка, вы можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне всё равно.
– Мы не в Индии, – сказал не без достоинства Кинни. Он кивнул миссис Стоунли, миновал тяжело дышавшего ее мужа и выбрался на улицу в мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в котором дышала какая-то своеобразная ирония.
– Ну как вы там сладили? – приветливо спросил его ожидавший в автомобиле парень.
– Нет, к черту! Ехать на этом тихоходном поезде, который отходит в Лондон в два часа ночи!
Выброшенный на улицу с пустыми для Шаклворса руками, продолжая переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на всё, что угодно, не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу.
– Другого поезда нет, – заметил шофер, тупая жизнерадостность которого начала раздражать пассажира.
– Всё равно на нем я не поеду, – отрезал Кинни. – Послушай, а ты куда собираешься ехать сейчас?
– Откуда приехал утром. В Аттертон.
– Где этот Аттертон и что это за город?
– Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и всяких плакатов вроде «Опасно!», «Не курить!», «Не подходить!». Вот что такое Аттертон.
– Зачем эти плакаты? – раздраженно спросил Кинни, словно плакаты тоже были посланы ему в испытание.
– Там делают взрывчатку. Один окурок – и весь балаган полетит к черту, – весело объяснил паренек. – Порядочная дыра этот Аттертон.
– Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель?
– В «Стейшен армс»[10] можно получить бифштекс с картошкой, пирог с яблоками, сыр. И кровати там неплохие.
– Тогда вези туда, – сказал Кинни устало. – В этот Аттертон.
На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень длинной и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как описал его парень, и Кинни, не любивший небольшие промышленные города, мрачно рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для города не было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь на воздух к как можно скорее. И «Стейшен армс» была… была настоящей «Стейшен армс». В начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот гостиниц, и хотя иногда он мог проникнуться сентиментальными чувствами, вспоминая начало карьеры, его глаза никогда – и сейчас тоже – не блестели от непролитых слез при виде какой-нибудь «Стейшен армс».
В кафе обедало всего три человека. Двое из них шумно ели за одним столом – они, несомненно, были коммивояжерами, – третий, казалось, приехал в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он был занят своим последним и самым худшим на земле обедом. В щель между полом и дверью невыносимо дуло. Официант страдал от гриппа. Здесь можно было получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, но яблочного пирога не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе стремительно не влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу.
