Халлдор Лакснесс - Свет мира
Мальчик стоял на лугу, не зная, кого слушать: один его повелитель приказывал ему оставаться на месте, другой приказывал идти, а дождь грозил вот-вот хлынуть, нельзя было терять ни минуты.
— Ни с места, гаденыш, — сказал Наси.
— Ну-ка отправляйся в горы, голубчик, — сказал Юст.
Яна подошла поближе и расхохоталась.
Конечно, Йоунас был старше и сильнее, и он немедленно доказал бы это, если б дело дошло до драки, он живо подмял бы брата под себя. Но Юст был хитрее, и поэтому нельзя было предвидеть заранее, что он выкинет, если потерпит поражение; он спокойно мог, улыбаясь и называя человека голубчиком, перерезать ему глотку. Выходило: дорожишь жизнью — повинуйся Юсту, даже если он не прав.
— Иди в горы, голубчик, — сказал Юст ласково и шагнул по направлению к Оулавюру.
— Оставайся на лугу! — крикнул Наси и тоже подошел поближе.
— Слушайся меня! — шепнул Юст.
— Нет, меня! — заорал Наси.
Яна веселилась от души, она хлопала в ладоши и громко взвизгивала. Работники тоже начали поглядывать в их сторону, хотя дорога была каждая минута. Дело вдруг обернулось так, что в борьбе за душу мальчика на карту оказалась поставленной честь обоих братьев.
Оулавюр уже готов был сорваться с места и побежать, но вдруг остановился как вкопанный, не в силах пошевелиться. И вовсе не потому, что он хотел ослушаться Юста и повиноваться Наси, он стоял будто в столбняке потому, что страх в его груди оказался сильнее всех других сил: и внешних и внутренних. Он был парализован. Кровь остановилась у него в жилах. Ему казалось, что прошла целая вечность, хотя на самом деле все это продолжалось лишь несколько секунд. Позже он никогда не мог припомнить, что же случилось вслед за этим, да и кто будет пытаться вспомнить такое. Он увидел только замелькавшие над ним кулаки.
Глава седьмая
Страшные воспоминания и еще более страшные предчувствия охватили юношу, когда он очнулся. Была ночь, тускло светила керосиновая лампа, в окно барабанил дождь. Он прислушивался к своим собственным стонам, как будто это стонал совсем другой человек. Над ним наклонилась девушка, и он вдруг понял, чем от нее пахнет, — от нее пахло ярь-медянкой. Но когда она попробовала приподнять его и дать ему напиться холодной воды, он увидел перед собой лица, напоминавшие собачьи морды с налитыми кровью глазами и оскаленными клыками. Они хотели наброситься на него и разорвать его на куски. И они набросились на него и разорвали его на куски.
Он то приходил в сознание, то снова впадал в забытье. Наконец ему удалось вспомнить, кто он такой и где находится, хутор Подножье, тесную комнату на чердаке, Магнину, снова ставшую Магниной, и так далее. Одним словом, это был прежний мир. Но, к сожалению, он совершенно забыл, чем так противно пахло всегда от Магнины.
Если случалось, что головные боли ненадолго оставляли его, то лишь затем, чтобы уступить место другим недугам, теснившимся в его теле: болям в спине и пояснице, рези в животе; здоровым он не чувствовал себя ни минуты. Но женщины делали для него все, что только было в их силах. Магнина однажды принесла ему даже горячий хворост. А два его тирана, старший и младший братья, надолго оставили его в покое, опасаясь, как бы он не умер. И вместо того чтобы работать, не разгибая спины, по восемнадцать часов в сутки, он лежал и размышлял о кресте, который судьба заставила его нести. Когда ему становилось немного полегче, он пробовал складывать стихи или висы, главным образом на божественные темы, а иногда в духе всем известных старинных народных песенок. Но большей частью он лежал, словно неподвижное вместилище человеческого бессилия, и не отрываясь глядел на скошенный потолок.
Однако с приближением осени всеобщее уважение к его болезни заметно уменьшилось, а также и христианское долготерпение; все чаще и чаще возле него стало раздаваться слово «приход». Ему дали понять, что приходскому совету в Свидинсвике уже известно о его болезни и хозяева потребовали, чтобы приход теперь платил за него.
В эти тоскливые осенние дни, когда будущее не сулило ему ничего, кроме вечной опеки прихода, он находил утешение, вспоминая Гвюдрун из Грайнхоутла, он видел ее на фоне свежей весенней зелени рядом с широкой спокойной рекой, озаренную солнцем, словно видение, с расстегнутой верхней пуговкой на блузке; и он решил написать о ней стихотворение, чтобы она сохранилась в памяти грядущих поколений. Он перебрал в уме все известные ему стихотворные формы, пробовал писать на все лады, но ни псалмы, ни римы не казались ему достаточно благородными, чтобы запечатлеть в них ее возвышенный образ. Наконец он решил, что для нее лучше всего подходит народная песня. Приняв такое решение, он мог уже свободно писать о ней так, как подобало, и к вечеру нацарапал на клочке бумаги следующее стихотворение:
У тихой реки, над которой веснаРаскинулась властно,В расстегнутой блузке стояла она,Светла и прекрасна.Все мое — твое, и мой дом — твой дом,Все печали ты позабудешь в нем.Сияющим взглядом она на негоТогда посмотрела.Словами любви на прощанье егоОна отогрела.Все мое — твое, и мой дом — твой дом,Все печали ты позабудешь в нем.Он в сердце своем ее нежную речьИ взгляд ее милыйКак две драгоценности будет беречьДо самой могилы.Все мое — твое, и мой дом — твой дом,Все печали ты позабудешь в нем.
Наутро он нигде не мог найти своего стихотворения, хотя отлично помнил, что накануне вечером засунул его под подушку. А когда Магнина с братьями сидели за завтраком, он, прислушавшись к их разговору, с ужасом понял, что на хуторе случилось что-то недоброе.
— Да-а, неплохо устроился этот ублюдок, валяется весь день в постели, а бедный приход должен платить за него. Хотел бы я знать, какая это девка из нашей окрути расстегивала перед ним блузку.
— Если тебя интересует мое мнение, Йоунас, — сказала Магнина, — то я считаю ниже своего достоинства обращать внимание на такую грубую и непристойную брехню. Собака лает — ветер носит.
— В расстегнутой блузке… да я ни разу не слыхал, чтобы в стихах так нахально говорилось о ни в чем не повинной женщине, — сказал старший брат. — Слава Богу еще, что у нее не было расстегнуто чего-нибудь снизу, кто бы там она ни была.
— Если эта болтовня над благословенной пищей не прекратится, я пойду на кухню и позову мать, — заявила Магнина.
— Как самый старший и опытный из нас троих, я предупреждаю, что если кому-нибудь в нашем доме придет в голову браниться непристойными словами, то я не посмотрю, кто он там есть, а сразу возьмусь за палку.
Младший брат Юст, который до сих пор не вмешивался в разговор, взял слово:
— Я расскажу вам одну маленькую историю, которая может показаться вам выдумкой, однако все это истинная правда. Мне рассказал ее один верный человек, родом из западных фьордов, с которым я плавал вместе на рыболовном судне прошлой зимой; он узнал ее от одной старухи, а та помнила все, как было. На хуторе Сайбоул в заливе Адальвик жил один бедняк, был он подопечный прихода, и вот он, хотите верьте, хотите нет, в доме, где его кормили, начал открыто говорить непристойности и богохульствовать. Он сочинил стишок, да такой, что если бы я и помнил его наизусть, то ни за что не осмелился бы произнести. Как вы думаете, что сделали хозяева хутора, чтобы избавиться от него? Если хотите знать правду, они продали его, голубчика, иностранному рыболовному судну как наживку для рыбы. Рыбаки привязали его, голубчика, к мачте и, когда нужно было, отщипывали от него по маленькому кусочку. На этом судне людей не убивали, как можно! Но говорят, что шесть дней, пока судно рыбачило в тех местах, на берегу слышали его крики. На седьмой день криков уже не было слышно: иностранцы наловили достаточно рыбы и ушли в открытое море. Там, на западе, ходят слухи, что последним они вырезали у него сердце. Вот как в западных фьордах поступают с подопечными прихода, если те не умеют прилично вести себя.
После этого рассказа больной весь день громко стонал, не умолкая ни на минуту, и Магнина боялась отойти от него. Когда братья ушли, она дала ему напиться холодной воды. Его страдания так на нее подействовали, что она не решилась даже выразить в полной мере свое негодование и отвращение, которое ей внушило его непристойное сочинение.
— Наверно, придется описать твою болезнь и послать доктору, другого выхода я не вижу, — сказала она.
— А это не опасно? — переспросил он, на некоторое время перестав стонать.
— Опасно? — переспросила она. — Лечиться? Ты скажешь!
— А если я поправлюсь слишком быстро?
— Слишком быстро?
— Ну да, тогда болезнь легко может повториться. С такой болезнью, как у меня, скоро не поправиться.
