Витольд Гомбрович - Порнография
Но, несмотря ни на что, я вынужден был признать, что новый гость ведет себя тактично и умно. Он не чванился, говорил мало и негромким голосом. Был очень вежлив. А вежливость и скромность являлись результатом его безупречного воспитания, но были также врожденными качествами его незаурядной личности, которая отражалась во взоре и, казалось, заявляла: я тебя уважаю, и ты меня уважай. Нет, он не был в восторге от самого себя. Он знал свои недостатки и, наверное, хотел бы быть другим — но он был самим собой с максимально возможным достоинством и интеллигентностью, и, несмотря на его внешнюю мягкость и деликатность, видно было, что он, в сущности, человек неуступчивый и даже упрямый. И вся его культура тела шла отнюдь не от слабости, а была выражением какого-то принципа, вероятнее всего, морального, он трактовал ее как свой долг по отношению к другим, но это также выражало некий стиль, тип, причем очень решительно и со всей определенностью. Он, видно, решил отстаивать свои достоинства, такие, как утонченность, деликатность, мягкость, и защищал их тем более настойчиво, чем более ход истории оборачивался против него. Его прибытие вызвало определенные изменения в нашем мирке. Ипполит, казалось, пришел в норму, он перестал шептать про себя и предаваться горьким раздумьям, будто получил разрешение достать из шкафов свои давно уже заброшенные костюмы и с наслаждением щеголял в них — зычный, оживленный, гостеприимный, грубовато-простодушный барин безо всяких «но». «Ну что? Как это там? Водку лей, водку пей, сердцу станет веселей!» И пани тоже запорхала на крылышках легких печалей и, играя пальчиками, овевала всех теплом гостеприимства.
Фридерик на почтительность Вацлава отвечал еще более глубокой почтительностью: уступил ему дорогу в дверях и лишь после легкого поклона Вацлава вошел первым, как бы подчиняясь его воле, — ну прямо Версаль. После чего начался настоящий конкурс вежливости, однако, странное дело, каждый из них представлял прежде всего самого себя, а не другого. Вацлав с первых же слов сообразил, что имеет дело с незаурядным человеком, но был слишком хорошо воспитан, чтобы это подчеркивать, — однако то достоинство, которое он приписывал Фридерику, возбуждающе подействовало и на его чувство собственного достоинства, он пожелал держаться a la hauteur [6] и подавал самого себя будто в перчатках. Фридерик, подчеркнуто услужливо ассимилировав этот аристократический дух, тоже высоко вознесся — время от времени он вступал в разговор, но как человек, чье молчание было бы для всех незаслуженным наказанием. И внезапно его страх совершить бестактность обернулся чувством собственного превосходства и гордостью! Что же касается Гени (которая, собственно, и была причиной этого визита) и Кароля, то они вдруг потеряли всякую значимость. Она села на стул под окном и превратилась в робкую паненку, а он был похож на брата, присутствующего при сватовстве к сестре, и украдкой посматривал на свои руки, не грязны ли.
Какой полдник! На столе появились пирожные и варенье! Потом мы вышли в сад, где в блеске солнца царствовал покой. Перед нами шла молодая пара, Вацлав с Геней. Мы, старшие, сзади, чтобы не стеснять… Ипполит и пани Мария, слегка взволнованные, но и лукавые, я рядом с Фридериком, который рассказывал о Венеции.
Вацлав о чем-то ее расспрашивал, что-то ей объяснял, она же, повернув к нему головку, внимательная и дружелюбная, покусывала травинку.
Кароль шел сбоку по траве, как брат, которому надоело это сватовство к сестре, а делать ему было нечего.
— Прогулка как до войны… — обратился я к пани Марии, и она затрепетала ручками. Мы подходили к пруду.
Но неприкаянность Кароля становилась все весомее, усугублялась, заметно было, что он не знает, что делать, и движения его как бы сдерживались нетерпением, скованным скукой, — а потом, постепенно, все, что Геня говорила Вацлаву, было уже обращено к нему, Каролю, хотя слов мы и не слышали, — вновь все ее существование незаметно слилось с существованием (юноши), и это за ее спиной, сзади, она не оборачивалась, даже не знала, что Кароль идет с нами. И этот ее разговор, уже почти как невесты, с Вацлавом подвергся под влиянием плетущегося за ней (юноши) стремительному обесцениванию, она и сама изменилась, в ней появилась какая-то двуличность. Влюбленный адвокат пригнул к ней ветку боярышника, чтобы она сорвала, и в это мгновение она была ему очень благодарна, возможно, ее это тронуло — но это не замыкалось на Вацлаве, а передавалось Каролю и там вырождалось в нечто дурашливо-юное, шестнадцатилетнее, глупо-легкомысленное и расхлябанное… то есть было принижением чувства, его приземлением, обесцениванием, переходом в более низкое, худшее качество, возможное лишь на низшем уровне, где она была шестнадцатилетней с семнадцатилетним, в их общей неполноценности, в их юности. Мы обогнули орешник над прудом и увидели бабу.
Эта баба стирала в пруду белье, а когда увидела нас, повернулась к нам лицом и вылупила глаза — уже в годах баба, приземистая и грудастая грязнуха, довольно противная, жирно-блеклая и неряшливо-старая, с маленькими глазками. Она глазела, держа в руках стиральную доску.
Кароль отстал от нас и подошел к бабе, будто хотел ей что-то сказать. И вдруг он задрал ей юбку. Засветился ее белый живот и черный лобок. Она заорала. А подросток добавил ко всему неприличный жест и отскочил — он возвращается к нам по траве как ни в чем не бывало, а баба в бешенстве сыплет ему вслед проклятья.
Мы ничего на это не смогли сказать. Слишком неожиданное и слишком ошеломляющее — откровенное свинство было нам грубо продемонстрировано… а Кароль снова спокойно и несколько расхлябанно шел с нами. Пара Вацлав — Геня, погруженная в беседу, скрывалась за поворотом — может быть, они ничего не заметили, — а мы за ними, Ипполит, слегка встревоженная пани Мария, Фридерик… Что это? Что это? Что произошло? Шок, который я испытал, объяснялся не его выходкой — а тем, что эта выходка, хотя и такая ошеломляющая, сразу же в другой тональности, на другом уровне стала чем-то наинатуральнейшим в мире… и Кароль шел теперь с нами, полный обаяния даже, со странным обаянием подростка, бросающегося на старых баб, с обаянием, которое усиливалось у меня на глазах и природы которого я не понимал. Как это свинство с бабой могло одарить его ореолом такого обаяния? Непонятное очарование исходило от него, а Фридерик положил ему руку на плечо и пробормотал еле слышно:
— Ну, ну!
Но сразу же соединил невольно вырвавшиеся слова в фразу, которую произнес громко и довольно манерно:
— Ну, ну, ну, что там слышно, пан Витольд?
Я ответил:
— А ничего такого, пан Фридерик. Пани Мария обратилась к нам:
— Я покажу вам прекрасный экземпляр американской туи. Сама посадила.
Она не хотела мешать Гене и Вацлаву. Мы осматривали тую, когда увидели бегущего от гумна конюха, который делал нам какие-то знаки. Ипполит дернулся — что такое — немцы приехали из Опатова — действительно, перед конюшней видны были люди — и в апоплексическом состоянии припустился, за ним жена, за ними Фридерик, который, возможно, подумал, что будет полезен благодаря хорошему знанию немецкого. Что касается меня, то я предпочитал, пока возможно, держаться подальше от всего этого, меня охватила усталость при мысли о вездесущих, докучливых немцах. Что за кошмар… Я вернулся в дом.
Дом был пуст, комнаты — хоть «ау» кричи, мебель в пустоте утверждалась в своих правах, я ждал… результатов появления немецких визитеров, силуэты которых туманно вырисовывались где-то у конюшни… но постепенно мое ожидание стало ожиданием Гени с Вацлавом, скрывшихся за поворотом… и, наконец, во весь рост встал передо мной в этом пустом доме Фридерик. Где Фридерик? Что он делает? Он сейчас с немцами. Но с немцами ли он? Может быть, нужно поискать его где-нибудь в другом месте, над прудом, там, где мы оставили нашу девочку… там он был. Он должен быть там! Он вернулся туда, чтобы подглядывать. Но в таком случае что он мог увидеть? Я ревновал ко всему, что он мог увидеть. Пустота дома меня вытолкнула, и я выбежал, выбежал, будто бы к конюшне, где были немцы, но сам помчался к пруду через кусты, вдоль канавы, в которую прыгали лягушки с жирными отвратительными всплесками, и, обогнув пруд, увидел их — Вацлава и Геню — на скамеечке, в самом конце сада, напротив лугов. Уже темнело, было почти темно. И сыро. Где Фридерик? Ведь не могло же его здесь не быть — и я не ошибся — там, между вербами, в их тени, смутно маячил он на своем посту и наблюдал. Я не колебался ни секунды. Тихонько подкрался к нему и стал рядом, он даже не дрогнул, а я замер — мое подключение как зрителя свидетельствовало о моей солидарности! На скамеечке виднелись их силуэты, они, видно, о чем-то шептались — но слышно не было.
Это была измена — ее подлая измена — вот она прижимается к адвокату, в то время как (юноша), которому она обязана хранить верность, выброшен, стерт, исчез для нее… и это меня пугало, будто терялась последняя надежда на красоту в моей реальности перед угрозой распада, агонии, страдания, омерзения. Какая подлость! Он что, ее обнимал? Или держал за руку? Как отвратительно и оскорбительно для ее рук — лежать в его ладонях! Вдруг я почувствовал, как это бывает во сне наяву, что я в преддверии какого-то открытия, и, обернувшись, заметил нечто… нечто поразительное.
