Джек Лондон - Межзвездный скиталец

Для нас, живших во мраке, день и ночь сливались в одно. Спать мы могли в любое время, а перестукиваться только при случае. Мы рассказали друг другу историю своей жизни; бывало, долгие часы мы с Моррелем лежали, прислушиваясь к слабым, отдаленным выстукиваниям Оппенгеймера, который медленно рассказывал нам свою жизненную повесть, начиная с детства в трущобах Сан-Франциско, до школы наук в шайке мошенников, до знакомства со всем, что есть в мире порочного. Четырнадцатилетним мальчишкой он служил ночным вестовым в пожарной команде и через ряд краж и грабежей дошел до убийства в стенах тюрьмы.

Джека Оппенгеймера называли «тигром в человеке» Юркий репортеришка изобрел это прозвище, и кличке суждено было надолго пережить человека, которому она принадлежала. Но я нашел в Джеке Оппенгеймере все основные черты человечности. Он был верный, преданный товарищ. Я знаю, что он не раз предпочел наказание доносу на товарищей. Он был мужествен, был терпелив. Он был способен к самопожертвованию, — я мог бы рассказать вам о подобном случае, но не стану отнимать у вас времени. Справедливость же была его страстью. Убийство, совершенное им в тюрьме, вызвано было исключительно его утрированным чувством справедливости. У него был недюжинный ум. Жизнь, проведенная в тюрьме, и десятилетняя одиночка не помрачили его рассудка.

У Морреля, столь же превосходного товарища, также был блестящий ум. Я, которому предстоит умереть, имею право сказать без риска получить упрек в нескромности, что тремя лучшими умами Сан-Квэнтина из всех его обитателей, начиная от смотрителя, были три каторжника, гнившие в одиночках. Теперь, на закате дней моих, обозревая все, что дала мне жизнь, я прихожу к заключению, что сильные умы никогда не бывают послушными. Глупые люди, трусливые люди, не наделенные страстным духом справедливости и бесстрашия в борьбе, — такие люди дают примерных узников. Благодарю всех богов, что ни Джек Оппенгеймер, ни Моррель, ни я не были примерными узниками.

ГЛАВА VI

Дети определяют память как нечто такое, чем люди забывают, — и в этом определении, мне думается, немало правды. Быть умственно здоровым — значит быть способным забывать. Вечно же помнить — значит быть помешанным, одержимым. И в одиночке, где воспоминания осаждали меня беспрестанно, я старался решить главным образом одну задачу — задачу забвения. Когда я играл с мухами, или с самим собой в шахматы, или перестукивался с товарищами, я отчасти забывался. Но мне хотелось забыться вполне.

Во мне жили детские воспоминания иных времен и иных мест — «разметанные облака славы», по выражению Вордсворта. Если у ребенка имелись такие воспоминания, то почему же они безвозвратно исчезли, когда он вырос и возмужал? Могла ли эта часть детской души совершенно стереться?

Или же эти воспоминания об иных местах и днях все еще существуют, дремлют, замурованные в мозговых клетках, наподобие того, как я замурован в камере Сан-Квэнтина.

Бывали случаи, когда люди, осужденные на вечное заключение в одиночке, выходили на свободу и вновь видели солнце. Почему же в таком случае не могли бы воскреснуть и детские воспоминания об ином мире?

Но как? Мне думается — путем достижения полного забвения настоящего.

Но все же — каким образом? Этим должен был заняться гипноз. Если посредством гипноза удастся усыпить сознательный дух и пробудить дух подсознательный, то дело будет сделано — все двери темницы мозга будут разбиты, и узники выйдут на солнечный свет.

Так я рассуждал, а с каким результатом — вы скоро узнаете. Но прежде я хочу рассказать вам о воспоминаниях иного мира, которые я переживал еще мальчиком. И я «сиял в облаках славы», влекшихся из глубины вечности. Как всякого мальчика, меня преследовали образы существований, которые я переживал в иные времена. Все это происходило во мне в процессе моего становления, прежде чем расплавленная масса того, чем я некогда был, затвердела в форме личности, которую люди в течение последних лет называют Дэррель Стэндинг.

Я расскажу вам один такой случай. Это было в Миннесоте, на старой ферме. Я тогда еще не достиг полных шести лет. В нашем доме остановился переночевать миссионер, вернувшийся в Соединенные Штаты из Китая и присланный Миссионерским Бюро собирать взносы у фермеров, Дело происходило в кухне, тотчас после ужина, когда мать помогала мне раздеться на ночь, а миссионер показывал нам фотографии видов Святой Земли.

Я давным-давно забыл бы то, что собираюсь вам рассказать, если бы в моем детстве отец не рассказывал так часто этой истории своим изумленным слушателям.

При виде одной из фотографий я вскрикнул и впился в нее взглядом — сперва с интересом, а потом с разочарованием. Она вдруг показалась мне ужасно знакомой, — ну, словно я на фотографии увидел бы вдруг отцовскую ригу! Потом она мне показалась совсем незнакомою. Но когда я стал опять разглядывать ее, неотвязное чувство знакомости вновь появилось в моем сознании.

— Это башня Давида, — говорил миссионер моей матери.

— Нет! — воскликнул я тоном глубокого убеждения.

— Ты хочешь сказать, что она не так называется? — спросил миссионер. Я кивнул головой.

— Как же она называется, мальчик?

— Она называется… — начал я и затем смущенно добавил: — Я забыл!

— У нее теперь другой вид, — продолжал я после недолгого молчания. — Прежде дома строились иначе.

Тогда миссионер протянул мне и матери другую фотографию, которую разыскал в пачке.

— Здесь я был шесть месяцев назад, миссис Стэндинг, — и он ткнул пальцем. — Вот это Яффские ворота, куда я входил. Они ведут прямо к башне Давида, — на картинке, куда показывает мой палец. Почти все авторитеты согласны в этом пункте. Эль-Куллах, как ее называли…

Но тут я опять вмешался, указал на кучи мусора и осыпавшегося камня в левом углу фотографии.

— Вот где-то здесь, — говорил я. — Евреи называли ее тем самым именем, которое вы произнесли. Но мы называли ее иначе; мы называли ее… я забыл как.

— Вы только послушайте малыша! — засмеялся отец. — Можно подумать, что он был там.

Я кивнул головой, ибо в ту минуту знал, что бывал там, хотя теперь все мне представляется совершенно иначе. Отец захохотал еще громче, миссионер же решил, что я потешаюсь над ним. Он подал мне другую фотографию. Это был угрюмый, пустынный ландшафт без деревьев и всякой растительности — какой-то мелкий овраг с пологими стенами из щебня. Приблизительно в середине его виднелась куча жалких лачуг с плоскими крышами.

— Ну-ка, мальчик, что это такое? — иронически спросил миссионер.

И вдруг я вспомнил название.

— Самария! — в ту же секунду проговорил я.

Отец мой в восхищении захлопал в ладоши, мать была озадачена моим поведением; миссионеру же, по-видимому, было досадно.

— Мальчик прав! — объявил он. — Это деревушка в Самарии. Я был в ней, почему и купил фотографию. Без сомнения, мальчик уже видел такие фотографии раньше!

Но отец и мать единодушно отрицали это.

— Но на картинке совсем не так! — говорил я, мысленно восстанавливая в памяти ландшафт. Общий характер ландшафта и линия отдаленных холмов остались без изменения. Перемены же, которые я нашел, я называл вслух и указывал пальцем.

— Дом стоял вот тут, правее, а здесь было больше деревьев, много травы, много коз. Я как сейчас вижу их перед собой, и двух мальчиков, которые пасут их. А здесь, направо, кучка людей идет за одним человеком. А здесь… — я указал на то место, где находилась моя деревня, — здесь толпа бродяг. На них нет ничего, кроме рубища. Они больные. Их лица, и руки, и ноги — все в болячках.

— Он слышал эту историю в церкви или еще где-нибудь — помните, исцеление прокаженных в Евангелии от Луки? — проговорил миссионер с довольной улыбкой. — Сколько же там было больных бродяг, мальчик?

Уже в пять лет я умел считать до ста. Теперь я напряженно пересчитал людей и объявил:

— Десять. Все они машут руками и кричат другим людям.

— Но почему же они не приближаются к ним? — был вопрос.

Я покачал головой:

— Они стоят на местах и воют, как будто случилась беда.

— Продолжай, — ободрял меня миссионер. — Что ты еще видишь? Что делает другой человек, который, как говоришь ты, шел впереди другой толпы?

— Они все остановились, и он что-то говорит больным; и даже мальчишки с козами остановились посмотреть; все на них внимательно смотрят.

— А еще что?

— Это все. Больные люди направляются к домам. Они уже не воют, и у них не больной вид. А я все сижу на своей лошади и смотрю…

Тут трое моих слушателей залились смехом.

— И я взрослый человек! — сердито воскликнул я. И подо мною большое седло.

— Десятерых прокаженных исцелил Христос перед тем, как прошел Иерихон на пути в Иерусалим, — пояснил миссионер моим родителям. — Мальчик видел снимки знаменитых картин в волшебном фонаре…