Эрнст Гофман - Мастер Мартин-бочар и его подмастерья
Едва только мастер Мартин успел вымолвить эти слова, как вдруг появился у входа высокий, плечистый молодой человек и громко крикнул:
– Эй, вы! Здесь, что ли, мастерская мастера Мартина?
– Мастерская-то здесь, – отвечал мастер Мартин, подойдя к молодому человеку, – мастерская-то здесь, но незачем вам так страшно кричать и поднимать такой шум; к добрым людям так не приходят.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся молодчик. – Вы, верно, и есть мастер Мартин, как раз таким мне его и описывали: толстый живот, изрядный подбородок, прищуренные глазки, красный нос. Ну, здравствуйте, мастер Мартин.
– Да что вам нужно от мастера Мартина? – с досадой спросил Мартин.
– Я, – отвечал молодой человек, – бочарный подмастерье и хотел только спросить, нельзя ли мне поступить к вам в работники.
Мастер Мартин от удивления, что подмастерье является к нему сам и как раз в ту минуту, когда он собирался его искать, отступил на несколько шагов и с ног до головы смерил взглядом молодого человека. А тот смело смотрел на него сверкающим взором. Поглядев на широкую грудь юноши, на его сильные кулаки, убедившись в том, как крепко он сложен, мастер Мартин подумал: "Такого здорового парня мне ведь и нужно!" – и сразу же потребовал свидетельств о ремесле.
– У меня их нет с собою, – ответил молодой человек, – но я их скоро получу и даю вам слово, что работать буду честно и усердно; неужто этого вам не довольно?
И с этими словами, не ожидая ответа мастера Мартина, молодой подмастерье вошел в мастерскую, скинул котомку, снял шапочку, надел фартук и сказал:
– Говорите же, мастер Мартин, что мне надо делать.
Мастеру Мартину, совершенно озадаченному бойкостью незнакомого юноши, пришлось сперва собраться с мыслями, потом он сказал:
– Ну, докажи-ка нам сразу, что ты хороший бочар, возьми в руку молоток и к бочке, что там стоит, сделай втулку.
Все, что ему было сказано, новый подмастерье исполнил быстро и ловко, а затем, звонко рассмеявшись, воскликнул:
– Ну как, мастер Мартин, вы все еще сомневаетесь, что я хороший бочар? Однако, – продолжал он, расхаживая по мастерской и пристально разглядывая инструменты и приготовленное дерево, – однако найдутся ли у вас хорошие инструменты и… да что это там за колотушечка? Ею, верно, забавляются ваши детки? А это долотце? Это, верно, для учеников?
И тут он схватил большую, тяжелую колотушку, которую Рейнхольд едва поднимал, а Фридрих пользовался ею с трудом, тяжелое долото, которым работал сам мастер Мартин, и давай ими размахивать. Потом оттолкнул в сторону две большие бочки, словно это были два легоньких мячика, и схватил одну из толстых, еще не отесанных досок.
– Ну, – закричал он, – ну, мастер Мартин, это хорошая дубовая доска, я ее разобью, как стеклышко!
И с этими словами он ударил доску о точило так, что она со страшным треском тут же и раскололась на две части.
– Эх, славный ты мой подмастерье, – сказал мастер Мартин, – только не вздумай мне выбросить вон ту стоведерную бочку. Того гляди, ты и всю мастерскую разнесешь! Вместо колотушки ты возьми вон то бревно, а долото по твоему вкусу я достану из ратуши – Роландов меч, что в три локтя длиною.
– Это бы мне подошло! – воскликнул юноша, и глаза у него засверкали; но он сразу же их потупил и, понизив голос, сказал: – Я ведь думал, дорогой хозяин, что работы у вас много и вам нужны сильные подмастерья; вот я и похвастал своей силой, да перехватил через край. Возьмите меня все-таки в работники, я исправно буду делать все, что вы скажете.
Мастер Мартин посмотрел юноше в лицо и должен был сознаться, что никогда не встречались ему черты лица более благородные и честные. Ему казалось даже, что при виде юноши в нем пробуждается смутное воспоминание о каком-то человеке, которого он давно любит и чтит, но никак не мог припомнить, кто бы это был, а просьбу юноши он исполнил тут же и только велел ему представить поскорее надлежащие и достойные доверия свидетельства о ремесле. Тем временем Рейнхольд и Фридрих кончили собирать бочку и принялись набивать первые обручи. Обычно за такой работой они запевали песню, то же сделали они и сейчас – запели нежную песню на щеглячий лад Адама Пушмана. Но вдруг Конрад – так звался новый подмастерье – крикнул, стоя у верстака, где ему приказал встать мастер Мартин:
– Это что за писк? Никак, в мастерской запищали мыши… Если уж петь хотите, то пойте так, чтоб душа отдыхала и чтоб работать было веселей. Такие песни и я пою подчас.
И он запел лихую охотничью песню с гиканьем и всякими выкриками. И при этом он таким пронзительным, таким оглушительным голосом подражал лаю собак и крику охотников, что в больших бочках раздавалось эхо и вся мастерская дрожала. Мастер Мартин обеими руками зажал себе уши, а дети фрау Марты (вдовы Валентина), игравшие в мастерской, от страха залезли под доски. В ту минуту вошла Роза, удивленная и испуганная этим ужасным ревом, который никак нельзя было назвать пением. Увидев Розу, Конрад тотчас же замолчал, отошел от верстака, приблизился к ней и приветствовал ее почтительнейшим поклоном.
Потом он тихим голосом сказал, и при этом его светло-карие глаза зажглись ярким пламенем:
– Прекрасная госпожа моя, какое сладостное розовое сияние разлилось в этой жалкой мастерской, едва вы вошли сюда! О, если бы я только раньше увидел вас, я не оскорбил бы вашего нежного слуха дикой охотничьей песней. О, – воскликнул он, обращаясь теперь к мастеру Мартину и другим подмастерьям, – о, да прекратите же этот отвратительный стук! Пока наша милая госпожа удостаивает нас своего присутствия, колотушка и долото должны безмолвствовать. Лишь ее сладостному голосу будем мы внимать и, преклонив головы, ловить приказания, которые она даст нам, своим смиренным слугам.
Рейнхольд и Фридрих переглядывались, крайне удивленные, а мастер Мартин звонко рассмеялся и воскликнул:
– Эх, Конрад, теперь ясно, что ты величайший чудак, который когда-либо надевал фартук. Сперва ты приходишь и, как грубый великан, собираешься здесь всё разнести, потом поднимаешь такой рев, что у нас у всех в ушах звенит, а чтобы достойно увенчать все эти глупости, принимаешь мою дочку Розу за благородную девицу и ведешь себя, как влюбленный дворянчик!
– Вашу прелестную дочь, – не смущаясь отвечал Конрад, – вашу прелестную дочь я очень хорошо знаю, дорогой мастер Мартин, и говорю вам, что она прекраснейшая девица во всем мире, и да будет угодно небу, чтобы она благороднейшего рыцаря удостоила чести стать ее верным паладином.
Мастер Мартин держался за бока, он чуть было не задохнулся, пока наконец, охая и кашляя, не разразился смехом, а затем пробормотал:
– Ну хорошо, хорошо, дружок любезный, можешь считать мою Розу знатной девицей, позволяю тебе, но, несмотря на это, будь так добр и возвращайся к верстаку.
Конрад, опустив глаза, стоял как вкопанный, затем он потер себе лоб и прошептал: "И то правда!" – и исполнил то, что ему было велено.
Роза, как и всегда, когда она посещала мастерскую, села на маленькую бочку, которую Рейнхольд тщательно обтер, а Фридрих пододвинул. Оба – так приказал им мастер Мартин – снова запели ту прекрасную песню, которую прервал неистовый Конрад, теперь совершенно погруженный в свои мысли и молча работавший у верстака.
Когда юноши кончили петь, мастер Мартин молвил:
– Небо наделило вас прекрасным даром, дорогие мои подмастерья! Вы и не поверите, как высоко я чту дивное искусство пения. Я ведь тоже когда-то хотел стать мейстерзингером[10], но, как я ни старался, ничего у меня не получалось. Несмотря на все мои усилия, мне на долю выпадали только шутки да насмешки. В вольном пении, бывало, то неверно поставишь лишний слог, то убавишь слог где не надо, то согрешишь против правил стиха, то выберешь не то словечко или с напева совсем собьешься. Ну что ж, у вас это лучше выходит; словом, как говорится, чего не может мастер, то сделают его подмастерья. В воскресенье, как всегда, после проповеди в церкви святой Екатерины будут состязаться мейстерзингеры, и вы оба, Рейнхольд и Фридрих, можете вашим чудным искусством заслужить честь и похвалу: ведь до главного состязания будет вольное пение, в котором вы, как и всякий посторонний, умеющий петь, можете принять участие. Ну, друг Конрад, – с этим восклицанием мастер Мартин обратился в сторону фуганка, – ну, друг Конрад, не хочешь ли и ты взойти на кафедру для певцов и спеть твою прекрасную охотничью песню?
– Не смейтесь, – отвечал Конрад, не поднимая глаз, – не смейтесь, дорогой хозяин, всякому свое место. Пока вы будете утешаться пением, я позабавлюсь на городском лугу.
Случилось так, как и предполагал мастер Мартин. Рейнхольд взошел на кафедру и спел песни на разные лады, порадовавшие всех мастеров пения, хотя они и нашли, что певца есть в чем упрекнуть, и если не в ошибке, то в какой-то иноземной манере, про которую они и сами не могли бы сказать, в чем она, собственно, состоит. Вскоре затем на кафедру поднялся Фридрих, снял шапочку и через несколько секунд, посмотрев вперед, а потом бросив на собравшихся взгляд, который, как жгучая стрела, пронзил грудь прелестной Розы, так что она глубоко вздохнула, запел песню в нежном тоне Генриха Фрауэнлоба, столь чудесную, что все мейстерзингеры единодушно сознались в своем бессилии превзойти молодого подмастерья.
