Иоганнес Бехер - Прощание
— Из-за каких-то десяти марок… Да и теми он не попользовался. Ведь приятель сразу же его выдал… Нет, я против.
Что-то тихо позвякивало. Мать, которая была «против», накрывала на стол к обеду.
Отец откашлялся.
— Когда жандармы задержали его, он стал стрелять. Одного жандарма убил. К первому убийству прибавилось второе. Убийство есть убийство.
— Его самого ранили в живот. И вы же его вылечили…
— Правильно… А сегодня ему голову с плеч долой…
— Я против…
— Ты сама не понимаешь, что говоришь…
Дзинь! Голова моя упала на грудь как подрубленная.
Это был звонок к обеду…
Я шумно хлебал наваристый суп из цветной капусты, но сегодня никто не делал мне замечаний за громкое хлюпанье. Тарелка моя все не пустела. Сколько я ни черпал ложкой, этого проклятого супа становилось все больше, он снова и снова поднимался до краев. И родители тоже никак не могли справиться с супом, словно мы должны были съесть целое море супа. Мы отставили его, так и не доев. Христина внесла жаркое из свинины.
— Какой вкусный обед сегодня, — сделал я попытку нарушить молчание; родители многозначительно переглянулись, и в комнате еще долго отдавалось эхом: «Сегодня, сегодня, сегодня…»
Я сидел напротив отца. Отец заправил манжеты под рукава. На нем домашняя куртка. Удивительно, до чего чисты эти манжеты. Вид у отца какой-то праздничный. Большой салфеткой, обвязанной вокруг шеи, он вытирает с усов жир.
Отец ел сегодня торжественно. Мать, которая была «против», любовным взглядом провожала каждый кусок, исчезавший у него во рту. Сама она почти ничего не ела, на тарелке у нее темнел кружочек гарнира. Она сидела за столом для того, чтобы кормить отца. По воскресеньям, когда подавали суп с лапшой, отец вычерпывал к себе в тарелку весь жир; глазки жира густо плавали поверх целой горы лапши.
Я внимательно рассматривал руки отца. Они были покрыты редкими волосиками, в безымянный палец глубоко врезалось обручальное кольцо. Снять кольцо отец не мог бы при всем желании — палец сделался очень толстым. Я содрогнулся при мысли, что, может, и мои руки станут когда-нибудь такими же.
Дзинь! — звякнули монеты у меня в кармане.
Вилка отца резко стукнула о тарелку. Рот мой судорожно раскрылся, и я, давясь картофелем, начал рассказывать о школе. Меня вызвали показать на карте Тирольские горы, Гартингера поставили в угол. Я знал, что отцу доставляет удовольствие, когда у Гартингера неприятности в школе.
Медяки у меня в кармане угомонились и больше не звякали…
Бывают вопросы, которые льстят тем, к кому они обращены, и приводят в приятное расположение духа, — «спасительные» вопросы.
Над панелью в столовой стояла на полке огромная чаша. Я спросил, что это за чаша. Отец поднял на нее глаза, усмехнулся и мысленно единым духом осушил чашу, пенящуюся через край.
Я спросил про Пегниц. Словно в глазке «Панорамы», предстало перед отцом его детство… Покачиваясь навозу с сеном, подъехал он к околице. Он родился в крестьянской семье. Священник выхлопотал ему стипендию, и он поступил в Эрлангенскую гимназию. Чтобы платить за учение, ему пришлось давать уроки. Стипендии едва хватало на пропитание и квартиру. В университете стипендии он уже не получал и зарабатывал на жизнь тем, что готовил студентов к экзаменам. Оттого отец и любил вспоминать детство, что он «собственными силами» выбился в люди.
Отец гордился своими шрамами и особенно — заплатанным носом.
— Какая чудесная рапира вон там на стене, папа!
И отец снова погружается в воспоминания, — он видит себя в Гейдельберге, в фехтовальном зале, он напевает: «О наш славный, старый Гейдельберг…»
И матери можно было задавать такие же вопросы.
Стоило мне спросить ее об аптеке «Золотой лев» в Дурлахе, как она тотчас же съедала свой кружочек гарнира и начинала смеяться журчащим смехом, которым она неодолимо притягивала меня к себе. Волосы ее, уложенные узлом на затылке, отсвечивали медью. Вокруг нее вырастал пейзаж: церкви и дуги мостов или родник и невысокая горная цепь на горизонте.
«Спасительные вопросы» возымели свое действие. Отец и мать далеко унеслись в своих мыслях.
Кучка монет у меня в кармане была спасена.
Я попросил отца показать мне терц[2].
Отец выбросил руку вперед и внезапно резко опустил, точно рубанул топором. Некоторое время рука, словно в раздумье, лежала на столе. На всех пяти пальцах она подползла ко мне и стала меня гладить. Она словно жила сама по себе, независимой жизнью.
Рука отца лежала предо мной, точно прося приласкать ее. Она казалась утомленной, но моя рука была слишком мала, чтобы прикрыть ее.
Я посмотрел на маму, которая была «против».
Она все еще была «против», — задумчиво едва заметно покачивала она головой…
Отец, отец, любитель вставать спозаранку…
Я быстро проглотил свой пудинг.
IX
Гартингер встретил меня после обеда настороженно, глядя исподлобья. Он приник взглядом к моему оттопыренному карману.
Мы пошли смотреть панораму «Битва под Седаном».
Я все время думал, как бы поскорее избавиться от денег. Шишка, оттопыривавшая мои штаны, никак не хотела уменьшаться. Я купил у Зейдельбека огромный кусок «варшавского» торта. Казалось, все на свете стоит всего десять пфеннигов. Жаль, что сейчас не осень и нет ярмарки, тогда вся моя противная куча денег растаяла бы мигом. У меня уже захватывало дух от высоко взлетавших качелей, на «американских горках» я проносился вверх и вниз мимо зубчатых фанерных стен. Я отхватил бы для Гартингера славный кусок мяса от изжаренного на вертеле быка. Мне было досадно, что мы не подождали до осени. Я-то ведь хотел, чтобы это было в первый и последний раз. Ну, ладно, еще разок осенью — куда ни шло.
«Битва под Седаном» стоила двадцать пфеннигов, дети и военные — от фельдфебеля и ниже — платили половину.
Только теперь, глядя на колоссальную панораму, я понял смысл стихотворения, которое мне пришлось продекламировать в прошлом году на майской экскурсии в Нимфенбург. Передо мной в каске с султаном стоял баварец и ударом штыка в живот пронзал тюркоса[3], спрятавшегося среди виноградных лоз. Всадник на рослом коне, вооруженный пикой с бело-голубым флажком, гнал кучку пленных зуавов. Генерал фон дер Танн в полной парадной форме, в каске с пышным султаном и брюках с широкими лампасами, перепоясанных шарфом, стоял на холме среди знамен и ликующих войск, похожий на раскрашенный памятник.
Пороховым дымом веяло от картины, казалось, даже гарь пожарища была на ней намалевана. Перед зрелищем этой славной битвы я в своем штатском платье показался себе каким-то жалким человечком. Даже с ранеными поменялся бы я участью, только бы на мне был мундир.
Я презирал Гартингера за то, что он рассеянно смотрел на картину, за то, что битва под Седаном для него не существовала.
Когда мы покинули поле боя, я заставил Гартингера промаршировать передо мной. Гартингер стоял навытяжку, заряжал ружье, ложился на живот, атаковал вражеские позиции, был ранен и умер геройской смертью. В честь его был дан салют.
Вдруг Гартингер заявил, что не желает больше играть, ему скучно.
Я побренчал деньгами в кармане, пусть знает, с кем имеет дело, и не дал ему ни гроша.
Мне захотелось затеять с ним ссору. Я дал ему монетку и сейчас же потребовал ее обратно. Он тут же вернул. Я сказал, что он монетки не отдал, и назвал его вором. Пригрозил привязать его к дереву и высечь крапивой — оба мы были в носках и штанишках до колен. Я с удовольствием смотрел, как у него сначала задрожали губы, потом дрожь пробежала по всему телу и забралась- куда-то глубоко-глубоко. Я довел Францля до того, что он признался, будто вытащил монетку у меня из кармана. Я заставил его попросить прощения. После этого он получил пять пфеннигов; я высоко подбросил монетку и велел ему поймать ее ртом.
Отец считал, что Гартингеры для меня неподходящая компания.
Такие люди, как эти Гартингеры, виновны в том, что на кайзера вот уж второй раз за этот год совершается покушение. У них на совести также итальянский король, а теперь укокошили и американского президента. Повсюду убийства и смерть.
— Эти социалисты до тех пор не дадут нам покоя… — говорил отец и почти просящим голосом добавлял: — Не водись ты с Гартингером, это добром не кончится.
Между тем именно у Гартингеров я бывал с удовольствием. Старик Гартингер сидел на столе б столовой, которая служила ему также мастерской, и шил военный мундир. Рядом лежала офицерская фуражка с кокардой. Я поглаживал кокарду.
Меня поражало огромное сходство между отцом и сыном. У обоих были тонкие губы и короткий вздернутый нос с широкими ноздрями, редкие волосы ежиком и мочки, словно бесформенные ошметки мяса. Ногти на руках приплюснутые, квадратные.
