Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
— Это правда… когда тебя любит такой славный малый, ведь это очень лестно… не правда ли, господин Родольф?
— И в один прекрасный день вы, быть может, разделите его чувство.
— Конечно, все может статься, господин Родольф! Мне так жаль бедного Жермена. Я мысленно ставлю себя на его место… Если в ту минуту, когда бы я чувствовала себя всеми забытой и заброшенной, всеми презираемой, какой-нибудь настоящий друг выказал бы ко мне еще большую нежность, чем я ожидала, я была бы так счастлива! — Немного помолчав, девушка со вздохом прибавила: — Но, с другой стороны, мы ведь оба… люди бедные, и полюбить друг друга было бы, пожалуй, для нас неразумно. Знаете, господин Родольф, пока я не хочу об этом думать, возможно, я и обманываюсь в своем чувстве; но одно я скажу наверняка: до тех пор, пока Жермен останется в тюрьме, я буду делать для него все, что смогу. Ну, а когда он выйдет на волю, у нас будет достаточно времени понять, что я к нему испытываю: любовь или только дружбу; и если это любовь, ничего не поделаешь, сосед… стало быть, между нами будет любовь… Но сейчас мысль об этом будет мне только мешать, я не буду знать, как себя вести… Однако уже темнеет, господин Родольф, соберите, пожалуйста, все бумаги, а я тем временем приготовлю для него немного белья. Ах, я и забыла про мешочек, где лежит оранжевая косыночка, которую я подарила Жермену. Он, должно быть, в ящике. Да, вот он! Поглядите, до чего красивый, с вышивкой! Бедный Жермен, он хранил мою косыночку, точно святыню какую! Я хорошо помню тот день, когда в последний раз ее надевала, а потом подарила ему… Он был до того рад, до того рад!..
В эту минуту в дверь постучали.
— Кто там? — спросил Родольф.
— Мне бы надо потолковать с мадамой Матье, — послышался в ответ высокий и хриплый голос, причем по произношению было понятно, что голос этот принадлежит простолюдину.
Как помнит читатель, г-жа Матье была посредницей ювелира.
Характерные интонации говорившего пробудили какие-то смутные воспоминания у Родольфа. Желая во всем этом разобраться, он взял со стола свечу и направился к двери. Отворив ее, он оказался нос к носу с одним из завсегдатаев кабака Людоедки, которого мгновенно узнал: неизгладимая, роковая печать порока лежала на безбородой, почти юношеской физиономии пришедшего. То был Крючок.
Да, то был Крючок — мнимый кучер фиакра, который вез Грамотея и Сычиху по изрытой ухабами дороге в Букеваль, Крючок, убивший мужа злополучной молочницы, которая натравила на Певунью работников фермы в Арнувиле.
То ли негодяй позабыл черты лица Родольфа, которого он только раз мельком видел в кабаке Людоедки, или то обстоятельство, что Родольф был теперь одет по-другому, помешало Крючку узнать победителя Поножовщика, но он не выразил ни малейшего удивления, увидев его.
— Что вам угодно? — спросил Родольф.
— Да, тут вот письмо для мадамы Матье… Я должен передать ей в собственные руки, — ответил Крючок.
— Она тут не живет, ее квартира напротив.
— Спасибо, сударь, мне сказали, что ее дверь налево, стало быть, я ошибся.
Родольф не помнил имени посредницы, хотя о ней дважды упоминал при нем гранильщик Морель. Поэтому у него не было никакого резона заинтересоваться женщиной, к которой Крючок явился с письмом. Тем не менее, хотя принц ничего не знал о преступлениях этого злодея, лицо проходимца выдавало столь порочный нрав, что Родольф остался на пороге, желая узнать, что это за особа, которой Крючок принес письмо.
Едва Крючок постучал в дверь, расположенную прямо напротив жилища Жермена, дверь эта приотворилась, и г-жа Матье, толстая бабища лет пятидесяти на вид, показалась в проеме со свечою в руках.
— Вы и есть мадама Матье? — спросил Крючок.
— Да, это я.
— Вам тут письмо, и нужен ответ…
С этими словами злодей шагнул было вперед, чтобы войти в квартиру; однако она жестом приказала ему остановиться, распечатала письмо, по-прежнему держа свечу в руке, прочла его и ответила с довольным видом:
— Передайте, что я согласна, милейший, приду и прихвачу с собой то, о чем просят. Буду в то же время, что и в прошлый раз. Передайте от меня привет… той даме…
— Ладно, сударыня… Не забудьте только, что мне полагаются чаевые…
— Ну, об этом попроси тех, кто тебя прислал, они побогаче меня.
И торговка захлопнула дверь.
Убедившись, что Крючок спускается по лестнице, Родольф вернулся в комнату Жермена.
Злоумышленник застал на бульваре человека с отвратительной и свирепой физиономией: тот ждал его у какой-то лавки.
Хотя прохожие могли услышать их разговор, правда, ничего в нем толком не поняв, Крючок был так доволен, что не удержался и сказал своему приятелю:
— Пойдем-ка тяпнем купоросу, Николя: хряпка влипла вглухую… она пришлендает к Сычихе, и тетка Марсиаль пособит нам выпотрошить из нее сиротские погремушки, а потом мы закинем жмурик в твою лайбу![1]
— Ну, в таком разе смываемся:[2] мне надо быть в Аньере пораньше; боюсь, что мой братец Марсиаль что-то пронюхал.
И оба злоумышленника, закончив свой разговор, непонятный тем, кто мог бы его услышать, пошли по направлению к улице Сен-Дени.
Несколько минут спустя Хохотушка и Родольф вышли из дома, где жил Жермен, снова сели в фиакр и возвратились на улицу Тампль.
Фиакр остановился.
В тот самый миг, когда дверцы экипажа отворились, Родольф при свете масляной лампы, горевшей у ликерщика, увидел своего верного Мэрфа: тот ждал его у крытого прохода.
Появление эсквайра неизменно означало, что произошло нечто неожиданное и важное, ибо только он один всегда знал, где можно найти принца.
— Что случилось? — нетерпеливо спросил Родольф, пока Хохотушка собирала свертки, лежавшие в фиакре.
— Ужасная беда, ваше высочество!
— Ради бога, говори скорее, в чем дело?
— Маркиз д’Арвиль…
— Мэрф, ты пугаешь меня!
— Нынче утром он завтракал с друзьями… Все шло прекрасно… Он был весел, как никогда, и вдруг роковая неосторожность…
— Да кончай же… кончай!
— Он вертел в руках пистолет, не зная, что тот заряжен…
— Маркиз тяжело ранен?
— Ваше высочество…
— Ну, что же?..
— Произошло нечто ужасное.
— Что именно?
— Маркиз мертв!..
— Кто? Д’Арвиль?! Это и впрямь ужасно! — воскликнул Родольф таким душераздирающим голосом, что Хохотушка, выходившая из фиакра со свертками в руках, вскрикнула:
— Господи боже! Что с вами, господин Родольф?
— Я только что сообщил своему другу весьма печальную новость, — сказал Мэрф молодой девушке, ибо принц был так подавлен, что не мог произнести ни слова.
— Стало быть, случилась большая беда? — с тревогой спросила девушка.
— Да, очень большая беда, — подтвердил эсквайр.
— Ах, это просто ужасно! — проговорил Родольф после короткого молчания. Потом, вспомнив о Хохотушке, он прибавил: — Простите меня, дитя мое… но я не могу проводить вас наверх… Завтра… я пришлю вам свой адрес и разрешение на встречу с Жерменом в тюрьме… А вскоре я и сам с вами увижусь.
— Ах, господин Родольф, поверьте, что я принимаю близко к сердцу горе, обрушившееся на вас… Спасибо, что вы меня проводили… До скорого свидания, не правда ли?
— Да, дитя мое, до скорого свидания.
— Спокойной ночи, господин Родольф, — с грустью прибавила Хохотушка, исчезая в крытом проходе вместе со свертками, приготовленными ею в комнате Жермена.
Принц и Мэрф сели в фиакр, и он отвез их на улицу Плюме.
Родольф поспешно написал Клеманс следующее письмо:
«Сударыня!
Я только что узнал о неожиданном ударе, обрушившемся на вас, этот прискорбный случай лишает меня одного из лучших друзей; я не в силах передать, до какой степени столь горестное известие ошеломило меня,
И все же мне необходимо поговорить с вами о делах, не относящихся к этому ужасному происшествию… Мне стало известно, что ваша мачеха несколько дней пробыла в Париже, а сегодня вечером уезжает в Нормандию, прихватив с собой Полидори.
Вы, без сомнения, понимаете, какая опасность угрожает поэтому вашему отцу. Позвольте же дать вам совет, который я полагаю благотворным. После страшного несчастья, случившегося нынче утром, в обществе все прекрасно поймут, что вам необходимо на некоторое время покинуть столицу… Так что послушайтесь меня и уезжайте, немедленно уезжайте в Обье, нужно, чтобы вы попали туда если не раньше вашей мачехи, то, по крайней мере, одновременно с ней. Будьте спокойны, сударыня: издалека, как и вблизи, я неустанно забочусь о вас… и гнусные козни вашей мачехи будут разрушены…
Прощайте, сударыня; я наспех пишу вам эти строки… Душа моя обливается кровью, когда я вспоминаю о вчерашнем вечере: ведь я оставил маркиза… таким спокойным, таким счастливым, каким я его уже давно не видал…
