Илья Штемлер - Архив
Разбор документов уже шел к концу, как и рабочий день. Ныла затекшая спина, пальцы от старой известковой бумаги залубенели, покрылись глянцевым налетом пыли, мысли притупились. Он ловил себя на том, что пропускает смысл некоторых писем, приходилось возвращаться. Блеклые от времени буквы, казалось, вдавливаются от взгляда в бумагу, приходилось пережидать, пока глаза проявят их очертания… Брусницын подумывал перенести работу на завтра, как в вялом мозгу, словно щелка в темной шторе, промерцала фраза в письме Издольского своему товарищу по военной службе Гагарину Виктору Алексеевичу… Поначалу шел разговор о болезни полковника, о чумке у собак, о какой-то девице, а в конце приписка: «… кстати, чуть было не забыл – пришли ты, наконец, записку гр. Т., а то мой честолюбивый свояк Ал. Павл. С-в меня со света сживает. Гоняет по губернии на рысаках и поносит все мое семейство, надоел. Пришли, будь ласков. Твой Мих. Издольский».
Брусницын еще раз перечитал приписку, чувствуя, как тяжелеет в груди. Что это? Зацепка, ошибка, случайное совпадение инициалов? Среди архивистов не часто, но встречаются особые профессионалы с каким-то внутренним «ультразвуковым» лучом, способным проявить смысл любой шифровки в единственном и верном толковании. Это дар от бога, неспроста же Брусницын ведал каталогом, этим межфондовым архивным справочником, где в одном месте собиралась информация, рассыпанная по многим фондам, и, чтобы подать такую информацию, нужна особая проницательность, видение не документа, а того, что стоит за ним…
Брусницын откинулся на спинку стула. Он был слаб и опустошен. Конечно, все еще впереди – в деле Гагарина могла отсутствовать эта записка, хотя Гальперин предполагал, что речь идет о целом письме. Потом, могло и не быть самого дела. Мог быть не тот Гагарин, слава богу, на Руси Гагариных много, от князей до дворовых… Но Брусницын уже был уверен. Почему? Этого объяснить нельзя, надо быть архивистом, чтобы понять. Он уповал на свой каталог, на систему, созданную руками Ильи Борисовича Гальперина и сейчас ощетинившуюся против него своими многотысячными карточками, среди которых надо разыскать одну, злосчастную, Гагарина Виктора Алексеевича, юриста и археографа, как значилось на конверте молодого Издольского.
За все годы работы в архиве Анатолий Семенович Брусницын не ждал с таким нетерпением доставки документов из хранилища.
Еще позавчера, среди сонма Гагариных, потеряв уже всякую надежду, он выудил из метрических книг запись о рождении Виктора Гагарина, сына Алексея, и, раскручивая дальше, вышел и на документы юриста и археографа. Выписал требование и послал в хранилище. А ночью уснул лишь благодаря снотворному, переволновался. Утром на работе все валилось из рук. Надо отвлечься, вернуться к забытым на время своим обязанностям, хотя бы каталожным формулярам. К этому несчастному коллежскому регистратору Перегудову, что «вошел в воду реки и не вышел из оной», бедняга. А все – деньги, были бы у бедняги деньги, он бы реку пересек по мосту. Или промчался на вороных, с форейторами на запятках… Деньги, деньги… У Гальперина оклад на восемьдесят рублей больше, чем у Брусницына, – он узнавал, сразу же после того памятного разговора на квартире у Гальперина узнал. В год набегало – девятьсот шестьдесят, чистыми. Конечно, ерунда, если от всей тысячи варгасовских премиальных осталось каких-нибудь две сотни, с ума сойти… Но все равно – назад не повернуть. Подошлет какого-нибудь Хомякова и потребует назад премиальные. Тогда хоть в реку, как коллежский регистратор Перегудов.
Что, если дело Гагарина уже доставили, а вредные девчонки из отдела использования ему не сообщают. Или оставили на полке в комнате для сотрудников и молчат?!
Брусницын вышел из каталога и, миновав два лестничных марша, перешагнул порог сырой, вечно пустующей служебной читалки. Сотрудники предпочитали работать на своих рабочих местах, чем вдыхать запах плесени, помнившей еще монахов.
Папка лежала на полке поодаль от остальных и сразу привлекла внимание Брусницына. Старинный переплет из бычьей кожи с широкой черной окантовкой. Брусницын приподнял пудовый пыльный том. Постарался юрист-археограф со своими предками и потомками, насобирал. Впрочем, не так уж и много, всего семьдесят единиц хранения. Не чуя ног, Брусницын вернулся к себе, закрылся. Отодвинул рапорт полицейского чина и положил папку в центре стола, у него были свои привычки. Шифр на папке соответствовал требованию – и номер фонда, и номер описи, и номер дела, все верно.
Затаив дыхание, Брусницын развязал тесемки и перекинул обложку. Судя по листу использования, дело Гагарина поднималось из хранилища только раз, в тридцать втором году, при контрольной проверке, о чем удостоверяла неразборчивая подпись какого-то архивиста, видно, скромный был человек. Брусницын, при плановом просмотре документов, когда работал в отделе хранения еще, старался подписываться четко, как-никак подпись его в архиве будет жить и жить. И процедура эта вызывала в нем трепетное чувство, видно, он и впрямь честолюбив…
И вновь перед глазами Брусницына потекла жизнь давно ушедших и, видимо, славных людей, занятых, в основном, мирным делом. К военным заботам относились фотографии молодого Гагарина, ротмистра Кавалергардского полка… Затем пошли рукописи статей. «О Боярской думе и дошедших до нас ее докладах», «Обозрение русских юридических памятников»… Опять же бесчисленные приходно-расходные документы по имениям Гагариных. Записки археографической комиссии. Работы по палеографии, сфрагистике.
Брусницын терпеливо переворачивал плотные страницы. Глаза привыкли к низкому, растянутому почерку. А ноздри принюхались и уже не чувствовали теплого духа, исходящего от грязно-серой бумаги с рыжеватыми разводьями по краям… Со стороны Брусницын сейчас напоминал взявшего след бывалого пса, уверенного в том, что жертва никуда не уйдет, а спешка укоротит упоительность азарта поиска…
Немой, безадресный конверт шел за листом со сводом каких-то работ по нумизматике. Первый конверт в деле. Обычно в такие конверты складывают мелкую документацию, письма, записки, всякую дребедень. Без нумерации, россыпью, порой даже не отмечая в листе использования документов.
Вытянув пальцы, Брусницын постарался освободить конверт, но спрессованные листочки упирались, пришлось взять пинцет. Надо действовать осторожно, не надорвать, не переломить, ювелирная работа…
Едва отделив несколько листочков бумаги, Брусницын не увидел, нет, он как бы почувствовал кожей, как чувствуют случайный всплеск солнечного света в лесу сквозь плотный панцирь деревьев, раскачиваемых ветром… Листочек кувырнулся и упал ничком. Переждав, Брусницын подобрал его непослушными пальцами. Подпись он признал мгновенно. Четко выведенное имя и какую-то ополовиненную фамилию, с заглавной буквой из трех параллельных штрихов, покрытых твердой уверенной чертой, точно крышей. Конечно, это не письмо, скорее пространная записка. И начиналась: «Уважаемый сударь Александр Павлович, прошу простить великодушно старика за долгую задержку с ответом на Ваше письмо…» Глаза от волнения не могли вчитаться в текст, написанный нервным высоким почерком, с прижатыми прямыми буквами, какими-то острыми, словно собранные колючки, а содержание написанного властно подрубала подпись. Брусницын ощутил тяжесть записки, словно она была из пластинки металла. Он уперся локтями в стол, пытаясь унять дрожь пальцев. Так просидел несколько минут, глядя на записку уплывающим взором. В то же время мысли его становились все четче, все злее. Почему эти мысли не пришли к нему раньше? Он не был уверен, что разыщет записку? Да, да – он тешил себя… неудачей. Уверенность в успехе поиска навязывалась ему даром провидения Гальперина, профессиональное чутье которого редко подводило.
Он пытался себя уговорить. Ну, что особенного? Несколько десятков слов лежали забытыми восемьдесят лет и пролежали бы вечность… Но уговорить себя не удавалось. Хоть это и ничего не значащие вежливые фразы, но начертанные великой рукой. И они должны увидеть свет. Пусть через нечистые лапы Варгасова, но увидеть. Не для себя же лично он их сбережет, продаст, сукин сын. Толстовскому фонду или коллекционерам. Но обнародует.
А вдруг записка фальшивая, а?! Брусницын засмеялся коротким натянутым смехом, при этом его мягкое, женское лицо оставалось печальным. А почему бы и нет? Сколько ходит по свету фальшивых писем великих мира сего! Снедаемые честолюбием, люди изготовляли эти свидетельства, под лестным для себя текстом, чтобы изнурять ближних завистью, вызвать почтение к себе, да и просто ухватить денег. Так почему бы и помещику Сухорукову так не поступить, раз он хочет прославиться на ниве народного просветительства?! Что может поднять репутацию выше, чем внимание самого Льва Николаевича Толстого!
