Мария Голованивская - Уроки русской любви

<…>

Не успела Наталья завершить свою решительную идею, как увидела “таинственного в ночи”. Подпрыгивая в стремительной пьяной ходьбе и часто мелькая белыми тапочками, он приближался к Наталье и нес в вытянутых руках две чашки дымящегося бульона. Лицо его при виде девушки осветилось невразумительной насмешливой улыбкой.

– Имя? – спросил он.

– Наталья, – испугавшись, прошептала незадачливая кинозвезда.

– Мировоззрение? – был следующий вопрос.

– Марксистско-ленинское.

Она улыбнулась, и все вчерашнее тут же мгновенно улетело в небытие, а осталось перед ней только сегодняшнее, только счастье молодости, как перехват горла, как ожог солнечного мороза, как счастливая встреча с безумцем, тем самым, “таинственным в ночи”.

– Пейте! – Он протянул ей чашку бульона и залпом выдул Другую.

– Я снова пьян, я снова молод, я снова весел и бульон! – продекламировал он, размахивая пустой чашкой.

– В меня, что ли? – рассмеялась Наталья сквозь бульон.

– В тебя, моя газель! Я бульон в тебя!

Он схватил ее за руку и повлек по набережной в сторону маленькой площади, где лежит маленький каменный печальный лев, а сверху на него взирает маленький каменный однокрылый орел.

Наталья на бегу головку откидывала, смеялась, и волосы ее трепетали, а безумец сиял и горделиво ее оглядывал, словно военный трофей или собственное изобретение. – Народоволочка в платье с иголочки! Девица и опомниться не успела, как была водружена на чугунную тумбу прошлого века, и длинное платье ее мгновенно взметнулось, как у девушки прошлого века.

– Бросай прокламации! Пучок прокламаций в толпу! Свобода! Равенство! Братство!

– Да где ж мне взять прокламации? – развела руками Наталья.

От пятидесяти до ста пятидесяти отдыхающих и жителей города-курорта с хмурым любопытством следили за этой сценой, а из глубины площади бесстрастно наблюдали за всем происходящим пятнадцать гладких больших лиц, расположенных веером вокруг бронзоватой скульптуры, которая, по обыкновению, взирала куда-то вдаль, как будто она здесь ни при чем.

“Таинственный” запустил себе руку под свитер.

– Вот, возьмите! Чем не прокламации?

В руке Натальи затрепетала пачка десяток.

– Бросайте!

Десятки полетели в толпу. Такая пошла “булгаковщина”.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – крикнула девица, спрыгнула на мостовую и, в хохоте, в слезах, в легких поцелуях, была увлечена в какой-то темный подъезд.

Здесь безумец поцеловал Наталью в оба глаза, в ротик, в грудки, во все парные органы и непарные, а потом встал на колени и поцеловал ее в обе туфли.

– Во дает, – прошептала девушка и, чуть поколебавшись, запустила пальцы в спутанные его волосы, далеко не первой свежести.

Мастер и Маргарита (1929–1940, опубл. 1966–1967)

Михаил Булгаков (1891–1940)

– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!

Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…

И, вообразите, внезапно заговорила она:

– Нравятся ли вам мои цветы?

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

– Нет.

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?

– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше!

И гость продолжал:

– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:

– Вы вообще не любите цветов?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.

– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.

– А какие?

– Я розы люблю.

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.

– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком…

<…>

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?

– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.

– Только эта.

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.

Свет и уголь

Андрей Новиков-Ланской

– Так кто ж ты, наконец?

– Я – часть той силы…

Роман “Мастер и Маргарита” – главная книга для значительной части читающей русской публики, это факт неоспоримый. Для одних это главная книга о Боге, для других – о Дьяволе, для третьих – о творчестве и для всех – о любви. Как известно, на языке евангелий нет одного-единственного слова, обозначающего любовь. Эллины тонко различали виды любви, и в великом апокрифе Булгакова присутствуют все они. Здесь есть и энергии чувственного телесного эроса, вызванные волшебным кремом Азазелло и источаемые рыжеволосой Геллой, и лишенная эротизма филия – искренняя душевная привязанность, которую испытывают ученики к Иешуа, Азазелло – к Маргарите, а Иван Бездомный – к Мастеру. Но, конечно, самое важное для Булгакова противопоставление – между страстью, манией, охватившими Маргариту и ее возлюбленного, и жертвенной любовью агапе, даруемой умиротворенным Иешуа Га-Ноцри всем вокруг.

Причина же почти всеобщей любви к самой книге – такая же, в сущности, тайна, как и все, что связано с Михаилом Булгаковым. Конечно, критики всегда найдут что сказать: идеи, образы, стиль, новаторство, историческая судьба автора и его текста… Но успех этим не объясняется – именно поэтому критику, как правило, так легко восхвалять высокое качество дурной литературы, и так трудно доказать, что талантливое является таковым.

Я, не имея лучшего термина, часто говорю о творчестве через понятие энергии. В конце концов, искусство, как мы знаем, исторически произошло из магии, смысл же ее не в том, чтобы создавать прекрасное, а в том, чтобы воздействовать на мир, для чего и нужна энергия. У “Мастера” уровень энергии на моем внутреннем приборе зашкаливает. Но откуда берется этот накал?