Франц Кафка - Замок
— А вот и есть, — отозвалась Пепи, неожиданно оживляясь и беря К. за плечи. — Мы оба обманутые, давай держаться вместе, пойдем со мной вниз, к девушкам.
— Покуда ты жалуешься и считаешь нас обманутыми, — возразил К., — нам с тобой друг друга не понять. Ты все время хочешь быть обманутой, тебе это лестно, это же так трогательно, так душещипательно. А правда в том, что ты для этого места не годишься. Подумай, насколько эта непригодность бросается в глаза, если даже я, последний, по твоим же наблюдениям, профан, это понимаю. Ты добрая, хорошая девушка, Пепи, только по тебе совсем не сразу это видно, я, к примеру, поначалу считал тебя ужасной зазнайкой и злюкой, оказалось, ты совсем не такая, просто должность тебя портит, и все потому, что ты для нее не годишься. Не хочу сказать, что ты до места этого не доросла, должность не такая уж завидная, конечно, при ближайшем рассмотрении, она, может, немного почетнее твоей прежней работы, но в целом разница невелика, на самом деле обе должности похожи почти до неразличимости, пожалуй, можно даже сказать, что должность горничной предпочтительнее места буфетчицы, там ты всегда среди секретарей, здесь же, напротив, хоть в гостевых комнатах тебе даже начальникам секретарей прислуживать дозволено, однако и с последней швалью вроде меня якшаться приходится; ведь мне по здешним законам нигде, кроме буфетной, и находиться нельзя, или, скажешь, возможность общаться со мною такая уж большая честь? Так что почетной эта должность кажется только тебе, что ж, может, у тебя на то свои причины имеются. Но именно поэтому ты и не пригодна. Это место не лучше и не хуже всякого другого, а для тебя оно чуть ли не царствие небесное, отсюда и пыл твой чрезмерный, ты вон и наряжаешься под ангелочка — хотя на самом-то деле разве ангелы так выглядят? — трясешься из-за этого места, воображаешь, будто тебя тут со света сживают, преувеличенной любезностью пытаешься расположить к себе всякого, кто, на твой взгляд, способен тебя поддержать, но этим лишь сбиваешь людей с толку и далее отпугиваешь, ведь люди отдохнуть в трактир приходят, а вовсе не переживать вдобавок к собственным заботам еще и заботы буфетчицы. Возможно, сразу после ухода Фриды никто из высоких господ и не заметил ее отсутствия, но теперь они уж точно обратили на это внимание и чуть ли не тоскуют по Фриде, потому что Фрида, надо полагать, вела дело совершенно иначе. Какая бы она ни была и как бы к своему месту ни относилась, но опыта в работе у нее гораздо больше, и держалась она здесь холодно и сдержанно, ты сама это подчеркиваешь, хоть и не желаешь ее уроками воспользоваться. Ты когда-нибудь за ее взглядом следила? Это давно уже был не взгляд буфетчицы, а взгляд почти что настоящей хозяйки. Она все замечала, всех до единого, и взгляд, которым она успевала одарить каждого по отдельности, был достаточно властным, чтобы любого себе подчинить и на место поставить. Что из того, что она малость худощава и не очень молодо выглядит, что из того, что женские волосы можно вообразить себе и попышнее, все это мелочи в сравнении с тем, какой она тут была, что из себя представляла, а кому мешали мелкие недостатки ее внешности, тот этим одно только доказывал: что не умеет за внешностью суть разглядеть. Кламма в этом упрекнуть никак нельзя, и только шоры неопытности не дают тебе, еще совсем молоденькой девушке, поверить в любовь Кламма к Фриде. Если тебе — и вполне справедливо — Кламм кажется недосягаемым, то ты решила, что и Фриде до него не дотянуться. Ты ошибаешься. На сей счет я, не имея других бесспорных доказательств, положился бы на одно только Фридино слово. Сколь бы неправдоподобным тебе это ни казалось, как бы ни расходилось с твоими представлениями о жизни, о господах чиновниках, о благородстве и действии женских чар, это все равно правда, такая же правда, как то, что мы сейчас сидим рядом и я беру твою руку в свои ладони, — вот так же, наверно, как будто это самая естественная вещь на свете, и Кламм с Фридой рядышком сидели, и он по доброй воле сюда, вниз, к ней спускался, даже спешил, и никто не подкарауливал его в коридоре, халатно забросив свою работу, да-да, Кламм сам сподабливался сойти вниз, и изъяны в костюме Фриды, способные привести тебя в ужас, ничуть его не смущали. Ты просто не хочешь ей поверить! И даже не понимаешь, как именно этим выдаешь себя с головой, выставляя напоказ свою неопытность, свое незнание жизни. Даже вовсе не зная об отношениях Фриды с Кламмом, нельзя не заметить во всем ее существе нечто особенное, сложившееся под влиянием человека, который ни тебе, ни мне, ни любому здесь в деревне не чета, человека, общение с которым выходит далеко за пределы обычной докучливой трепотни между гостями и официантками, — а для тебя в этой трепотне чуть ли не цель и смысл всей жизни. Но я несправедлив к тебе. Ты ведь сама прекрасно подмечаешь достоинства Фриды, сама говоришь о ее наблюдательности, решительности, умении влиять на людей, правда, истолковываешь все это неверно, полагая, будто она все эти качества своекорыстно, только к своей выгоде или во зло другим, а то и вовсе как оружие против тебя лично использует. Нет, Пепи, даже будь у нее такие могучие стрелы, со столь короткого расстояния их не выпустить. Это она-то своекорыстна? Скорее можно сказать, что она, пожертвовав всем, что у нее было и чего она вправе была ожидать от будущего, нам с тобой предоставила возможность подняться повыше и себя показать, но мы оба ее подвели и, можно считать, просто вынудили на прежнее место вернуться. Не знаю, верно ли это, да и вина моя не вполне мне ясна, только когда я тебя с собой сравниваю, какое-то смутное понимание начинает во мне брезжить; ну вроде того, что старались мы оба слишком уж по-детски, шумно, суетливо и неуклюже, словно нечто, что Фридиным спокойствием и деловитостью легко и незаметно взять можно, мы с истерикой, плачем и дерганьем цапнуть норовили, — как ребенок всю скатерть со стола тянет, когда ему что-то на столе нравится, а в итоге ему одни черепки достаются и надежды, разбитые в прах и утраченные навсегда. Не уверен, так ли в точности с нами было, но скорее уж так, чем как ты рассказываешь, это я знаю наверняка.
— Ну да, — сказала Пепи, — ты все еще любишь Фриду, потому что она от тебя сбежала. Кто уходит, того нетрудно любить. [По сути-то ты ведь даже вовсе не в нее влюблен, а в трактирщицу, ее хозяйку, ведь люди, когда про Фриду говорят, на самом деле хозяйку имеют в виду, а Фрида — ее порождение и ее волю исполняет, к ней каждый час за советом бегает. Собственно, это и была единственная моя надежда — что низвержение Фриды без ведома хозяйки произошло, что хозяйка теперь Фриду своими заботами оставила и что теперь Фрида разве что к ней в услужение пойдет. Я сейчас как на духу с тобой говорю. Вот честное слово, Фридиных стрел я нисколько не боялась, от них-то я, как от мух, отмахнулась бы, а заодно и от Фриды вместе с ними.] Хорошо, пусть по-твоему будет, пусть ты во всем прав, даже когда меня высмеиваешь, — но сам-то ты что делать будешь? Фрида тебя бросила, и как ни толкуй, хоть по-твоему, хоть по-моему, надежды, что она к тебе вернется, у тебя нету, а даже если и вернется, где-то надо тебе перекантоваться до ее возвращения, на дворе вон зима, а у тебя ни работы, ни ночлега. Пойдем к нам, подружки мои тебе понравятся, мы тебя уютно устроим, будешь нам в работе помогать, для девушек она и в самом деле тяжеловата, да и нам веселее, ночами перестанем от страха дрожать. Пойдем к нам! Подружки мои, они тоже Фриду знают, мы тебе столько историй про Фриду расскажем — надоест слушать. Пойдем! У нас и фотокарточки Фриды есть, мы тебе покажем. Правда, Фрида тогда еще поскромней выглядела, чем сейчас, ты и не узнаешь ее, наверное, разве что по глазам, они и тогда уже были лисьи. Ну что, пойдешь?
— А это разрешено? Ведь еще вчера, когда меня в вашем коридоре застукали, жуткий скандал вышел.
— Потому что тебя застукали. А когда у нас будешь жить, не застукают. О тебе и знать никто не будет, только мы трое. Ой, вот будет весело! Мне уже сейчас тамошняя жизнь куда терпимей кажется, чем минуту назад. Может, я не так много и теряю, уходя отсюда. Слушай, мы и втроем-то не скучали, ведь как-то надо себе эту горькую жизнь подслащать, а то ее прямо с юности горечью заливают, чтоб медом не казалась, вот мы втроем и держимся вместе, стараемся красиво жить, насколько это там вообще возможно, особенно Генриетта тебе понравится, но и Эмилия, я им про тебя уже рассказывала, там такие истории как сказки слушают, словно за стенами нашей каморки взаправду ничего и случиться не может, нам тепло и тесно, а мы еще теснее друг к дружке прижимаемся, нет, мы хоть и вынуждены все время вместе жить, а ничуть друг другу не надоели, наоборот, как о подружках своих вспомню, мне вроде даже и хорошо, что я снова туда возвращаюсь. Да и с какой стати я выше них должна подниматься? Ведь это как раз то, что всех нас вместе держало, — что у всех троих одинаково вместо будущего стенка непрошибаемая, а я вот все-таки прорвалась, и это нас разлучило; правда, я их не забывала, и моей первой заботой было — как хоть что-нибудь для них сделать? Я на новом месте сама еще непрочно сидела, — правда, насколько непрочно, я тогда и ведать не ведала, — а с хозяином насчет Генриетты и Эмилии тотчас переговорила. По поводу Генриетты он с порога отказывать не стал, а вот с Эмилией, которая много старше нас, она примерно одних лет с Фридой, всякую надежду сразу перечеркнул. Но представляешь, сами они даже и не хотят оттуда уходить, хоть и понимают, что жизнь у них там жалкая, но притерпелись, кроткие создания, по-моему, при нашем прощании они больше не о себе, а обо мне плакали, что я нашу каморку покидаю и куда-то в холодный мир ухожу, — нам ведь за стенами комнаты нашей везде жуткий холод мерещится, — и там, в чужих холодных залах, буду мыкаться среди надменных чужих людей с одной-единственной целью выжить, хотя и в нашей общей девичьей комнатенке мне прекрасно это удавалось. Они, вероятно, и не удивятся, когда я вернусь, и только в угоду мне всплакнут немного и на трудную судьбу мою посетуют. Зато потом увидят тебя и сразу поймут, что я не зря от них уходила. Счастливы будут, что у них теперь настоящий мужчина есть, защитник и помощник, а уж оттого, что все это тайной должно оставаться, и вовсе придут в полный восторг, ведь тайна крепче прежнего нас сплотит. Пойдем, ну прошу тебя, пойдем к нам! Тебя это ни к чему не обязывает, и к комнате нашей ты не будешь привязан навсегда, как мы. Если с наступлением весны ты подыщешь себе другое пристанище, если тебе не понравится у нас, ты всегда волен уйти, правда, тайну ты и тогда сохранить обязан, ведь если ты вдруг нас выдашь, это будет наш последний час в «Господском подворье». Но и сейчас, когда ты у нас будешь, тебе придется очень осторожно себя вести: не показываться там, где, на наш взгляд, это небезопасно, и вообще нас слушаться; это единственное, что тебя свяжет, но ведь это не только в наших, но и в твоих интересах, в остальном же ты будешь совершенно свободен, работу мы тебе дадим нетрудную, на этот счет можешь не опасаться. Ну что, идешь?
