Гюстав Флобер - Воспитание чувств
— Ах, да, — ответила она холодно.
Он продолжал, мягкостью тона сглаживая дерзость вопроса:
— Случалось ли вам иногда думать обо мне?
— Почему бы мне думать о вас?
Фредерика обидел этот ответ.
— В конце концов вы, может быть, правы.
Но, тотчас раскаявшись в своих словах, он поклялся ей, что не было дня, когда он не терзался бы воспоминанием о ней.
— Сударь, я этому совершенно не верю.
— Но ведь вы же знаете, что я люблю вас!
Г-жа Арну не ответила.
— Вы знаете, что я люблю вас!
Она опять промолчала.
«Ну, так и без тебя обойдемся!» — сказал себе Фредерик.
И, подняв глаза, он на противоположном конце стола увидел м-ль Рокк.
Она решила, что ей к лицу будет одеться во все зеленое, — цвет, представлявший грубый контраст с ее рыжими волосами. Пряжка ее пояса приходилась слишком высоко, воротничок стягивал шею; это отсутствие вкуса, наверно, и вызвало ту холодность, с которой встретил ее Фредерик. Она издали с любопытством наблюдала за ним, и, как ни рассыпался в любезностях Арну, сидевший с ней рядом, ему и двух слов не удалось вытянуть из нее, так что, отказавшись от надежды угодить ей, он стал прислушиваться к общему разговору. Темой его было теперь ананасное пюре, приготовляемое в Люксембурге.
Луи Блан, по словам Фюмишона, — владелец особняка на улице Сен-Доминик, но не отдает его внаймы рабочим.
— А по-моему, забавно то, — сказал Нонанкур, — что Ледрю-Роллен охотится в королевских угодьях!
— Он задолжал двадцать тысяч франков одному ювелиру, — вставил Сизи, — и даже, говорят…
Г-жа Дамбрёз перебила его:
— Ах, как гадко горячиться из-за политики! Молодой человек, стыдно! Займитесь-ка лучше своей соседкой!
Затем люди солидные напали на газеты.
Арну стал заступаться за них. Фредерик вмешался в разговор и сказал, что это обыкновенные коммерческие предприятия; вообще же их сотрудники — либо дураки, либо лгуны, — он делал вид, что знает их, и великодушным чувствам своего друга противопоставлял сарказмы. Г-жа Арну не замечала, что этими речами он мстит ей.
Между тем виконт мучительно изощрялся, чтобы пленить м-ль Сесиль. Сперва он выказал артистический вкус, порицая форму графинчиков и рисунок вензелей на ножах. Потом заговорил о своей конюшне, о своем портном, о поставщике белья; наконец коснулся вопросов религии и нашел возможность дать ей понять, что исполняет все обязанности верующего.
Мартинон проявил большее уменье. Однообразным тоном, не сводя глаз с Сесиль, он восхвалял ее птичий профиль, ее тусклые белокурые волосы, ее руки, слишком короткие. Дурнушка таяла, очарованная этим потоком любезностей.
Их никто не мог слышать, так как все говорили очень громко. Г-н Рокк требовал, чтобы Францией правила «железная рука». Нонанкур даже выразил сожаление, что казнь за политические преступления отменена. Этих подлецов следовало бы перебить всех до единого!
— Они к тому же и трусы, — сказал Фюмишон. — Не вижу храбрости в том, чтобы прятаться за баррикадами!
— Кстати, расскажите нам о Дюссардье! — сказал г-н Дамбрёз, обернувшись к Фредерику.
Честный приказчик стал теперь героем вроде Саллеса, братьев Жансон, супруги Пекийе и т. д.
Фредерик, не заставив себя просить, рассказал о своем друге; отблеск ореола упал и на него. Разговор, вполне естественно, зашел о разных проявлениях храбрости. По мнению дипломата, побороть страх смерти нетрудно; это могут подтвердить люди, дерущиеся на дуэли.
— Об этом можно спросить виконта, — сказал Мартинон.
Виконт густо покраснел.
Гости смотрели на него, а Луиза, более всех удивленная, прошептала:
— А что такое?
— Он спасовал перед Фредериком, — тихо ответил ей Арну.
— Вам что-то известно, сударыня? — тотчас же спросил Нонанкур и сообщил ее ответ г-же Дамбрёз, которая, немного наклонившись, принялась разглядывать Фредерика.
Мартинон предупредил вопросы Сесиль. Он сообщил ей, что эта история связана с одной особой предосудительного поведения. Девушка тихонько отодвинулась, как будто стараясь избежать прикосновения этого развратника.
Разговор возобновился. Обносили тонкими бордоскими винами, гости оживились. Пеллерен был в претензии на революцию: из-за нее безвозвратно погиб музей испанской живописи. Его как художника это огорчило больше всех. Тут к нему обратился г-н Рокк:
— Не вашей ли кисти принадлежит одна весьма замечательная картина?
— Возможно! А что за картина?
— На ней изображена дама в платье… право же, несколько… легком, с кошельком в руке, а сзади павлин.
Теперь Фредерик залился румянцем. Пеллерен притворился, что не слышит.
— Это ведь все-таки вашей работы! Внизу стоит ваше имя, и на раме надпись, что картина принадлежит г-ну Моро.
Однажды, когда дядюшка Рокк и его дочь дожидались Фредерика у него на квартире, они увидали портрет Капитанши. Рокк в простоте своей принял его за «картину в готическом вкусе».
— Нет! — отрезал Пеллерен. — Это просто портрет одной женщины.
Мартинон прибавил:
— И женщины весьма живой! Не правда ли, Сизи?
— Ну! Я ничего не знаю на этот счет.
— Я думал, что вы с ней знакомы. Но раз это вам неприятно, умоляю извинить!
Сизи опустил глаза, подтверждая своим смущением, что в истории с этим портретом ему пришлось играть плачевную роль. Что до Фредерика, то оригиналом портрета могла явиться только его любовница. Это было одно из тех предположений, которые возникают мгновенно, и лица присутствующих ясно говорили об этом.
«Как он мне лгал!» — сказала себе г-жа Арну.
«Так вот ради кого он бросил меня!» — подумала Луиза.
Фредерик вообразил, что эти две истории компрометируют его, и когда общество перешло в сад, он обратился к Мартинону с упреками.
Жених м-ль Сесиль расхохотался ему в лицо:
— Да нет же! Ничуть! Это послужит тебе на пользу! Смелей!
Что он хотел этим сказать? Да и откуда эта благожелательность, столь не свойственная ему? Ничего не объяснив, он направился в сад, где сидели дамы. Мужчины стояли около них, а Пеллерен излагал им свои мысли. Разумеется, искусствам всего более благоприятствует монархия. Современность вызывает в нем отвращение — «взять хотя бы национальную гвардию»; он жалеет о средних веках, временах Людовика XIV. Г-н Рокк приветствовал такие взгляды и даже признался, что они разрушают его предубеждение насчет художников; но он почти тотчас же отошел — его привлек голос Фюмишона. Арну пытался установить, что есть два социализма: один хороший, а другой дурной. Промышленник разницы не видел; слыша слово «собственность», он от гнева терял голову.
— Это право начертано самой природой! Дети держатся за свои игрушки; все народы разделяют мое мнение, все животные — тоже; даже лев, если бы он мог говорить, заявил бы, что он собственник! Я, например, господа, я начал с капиталом в пятнадцать тысяч франков. Знаете ли, я целых тридцать лет всегда вставал в четыре часа утра! Я чертовски трудился, чтобы сколотить состояние! И вдруг мне станут доказывать, что не я его хозяин, что мои деньги — не мои деньги, словом, что собственность — это кража!
— Однако Прудон…
— Оставьте меня в покое с вашим Прудоном! Если бы он оказался тут, я бы, кажется, его задушил!
Он и задушил бы его. После ликеров Фюмишон уже совсем не помнил себя, и его апоплексическое лицо, казалось, вот-вот лопнет, точно бомба.
— Здравствуйте, Арну! — сказал Юссонэ, быстро проходя по газону.
Журналист принес г-ну Дамбрёзу первый лист брошюры под заглавием «Гидра», в которой он отстаивал интересы реакционного круга, и банкир упомянул об этом, представляя его гостям.
Юссонэ развлек их; сперва он уверял, что торговцы салом платят жалованье тремстам восьмидесяти двум мальчишкам, чтобы те каждый вечер кричали: «Фонарики!», потом он издевался над принципами 89-го года, освобождением негров, левыми ораторами; он даже решил изобразить «г-на Прюдома на баррикаде»,[175] быть может от самой обыкновенной зависти к этим сытно пообедавшим буржуа. Шарж имел успех посредственный. Лица вытянулись.
Вообще же не время было шутить; это сказал Нонанкур, напомнивший о смерти архиепископа Афра и генерала де Бреа. О них постоянно вспоминали, ссылались на них в спорах. Г-н Рокк объявил, что кончина архиепископа — «верх мыслимого величия», Фюмишон пальму первенства отдавал генералу, и, вместо того чтобы просто-напросто скорбеть по поводу этих двух убийств, гости затеяли спор о том, которое из них должно возбудить больше негодования. Потом стали проводить другую параллель — между Ламорисьером и Кавеньяком,[176] причем г-н Дамбрёз превозносил Кавеньяка, а Нонанкур — Ламорисьера. Никто из присутствующих, кроме Арну, не мог видеть их в деле. Тем не менее каждый высказывал об их действиях безапелляционное суждение. Лишь Фредерик отказался судить, сознавшись в том, что не брался за оружие. Дипломат и г-н Дамбрёз в знак одобрения кивнули ему головой. Ведь, в самом деле, сражаться с восставшими значило защищать республику. Исход борьбы, хоть и благоприятный, укреплял ее, и вот теперь, когда удалось разделаться с побежденными, хотелось избавиться и от победителей.
