Уильям Коллинз - Женщина в белом
Он махал в мою сторону своей страшной ручищей, он ударял по своей заразной груди, он разглагольствовал так высокопарно, как будто выступал передо мной в парламенте. Пробил час принять крайние меры любого рода. Пробил час позвонить Луи и принять нужные предосторожности, экстренно продезинфицировав комнаты.
И вдруг меня осенила мысль, гениальная мысль, которая, так сказать, сразу убивала двух зайцев. Я решил отвязаться от утомившего меня вконец красноречия графа и от надоедливых треволнений леди Глайд, согласившись на просьбу этого ненавистного иностранца! Я решил сразу же написать письмо. Не было никакой опасности, что приглашение будет принято, ибо, несомненно, Лора никогда не согласится уехать из Блекуотер-Парка, пока Мэриан лежит там больная. Непонятно, как это очаровательно удобное препятствие не пришло в голову самому графу, — он просто до него не додумался! Ужасная мысль, что, если я дам ему время для размышления, он еще додумается, воодушевила меня до такой потрясающей степени, что я изо всех сил постарался сесть и бросился, буквально бросился к письменным принадлежностям, лежащим подле меня. Я написал письмо с такой быстротой, как будто я простой конторский клерк. «Дорогая Лора, пожалуйста, приезжайте, когда захотите. Переночуйте в Лондоне в доме вашей тетки. Огорчен известием о болезни дорогой Мэриан. Ваш любящий дядя». Держа эту записку на почтительном расстоянии, я протянул ее графу, откинулся в кресле и сказал:
— Простите, вот все, что я могу сделать, — я в полной прострации. Отдохните и позавтракайте внизу, хорошо? Приветы и поклоны всем, и так далее. До свиданья.
Но он произнес еще одну речь — этот человек был положительно неистощим! Я закрыл глаза, я пытался не слушать. Несмотря на все мои усилия, кое-что я все-таки услышал. Неистощимый муж моей сестры поздравлял себя, поздравлял меня, поздравлял всех нас с результатами нашего свидания и наговорил еще с три короба о нашей взаимной симпатии. Он оплакивал мои недуги, он предлагал выписать мне рецепт, он умолял меня не забывать его проповеди по поводу освещения, он принимал мое любезнейшее приглашение отдохнуть и позавтракать, он советовал мне ожидать леди Глайд через два-три дня, он заклинал меня разрешить ему мечтать о нашем будущем свидании и не огорчать его и себя нашим сегодняшним прощанием, — он наговорил массу разной чепухи, на которую я, к своей радости, не обратил тогда никакого внимания и которую теперь совершенно не помню. Я услышал, как его сочувственный голос постепенно утихал, удалялся, но, несмотря на его колоссальный рост, я так и не услышал его шагов. Он обладал отвратительным свойством — быть совершенно бесшумным. Не знаю, когда именно он открыл и закрыл двери за собой. Спустя некоторое время после того, как воцарилась тишина, я наконец осмелился открыть глаза, — его не было.
Я позвонил Луи и поспешил в ванную комнату. Горячая вода с ароматным уксусом — для меня, тщательное окуривание моего кабинета и всякие необходимые предосторожности были тут же приняты. Рад, что они подействовали успешно. Зараза не распространилась. Днем я хорошо поспал. Проснулся освеженный и успокоенный.
Первым долгом я осведомился о графе. Неужели мы действительно от него отделались? Да. Он уехал с дневным поездом. Позавтракал ли он и если так, то чем? Фруктовым тортом со сливками. Что за человек! Что за пищеварение!
Надо ли мне прибавлять еще что-либо к вышеизложенному? Думаю, что нет. По-моему, я добрался до границ, мне предназначенных. Последующие прискорбные события произошли, слава богу, не в моем присутствии. Я горячо надеюсь, что никто не будет настолько бесчувственным, чтобы хотя бы частично обвинить меня в чем-либо! Я старался сделать все, что мог. Я никоим образом не несу ответственности за прискорбное событие, которое нельзя было предвидеть. Оно ввергло меня в полную прострацию, — я пострадал от него больше, чем кто-либо другой. Мой камердинер Луи (который, право, привязан ко мне по глупости) думает, что мне уж никогда не поправиться. Он свидетель того, что в данную минуту я диктую ему, держа платок у глаз. Из справедливости к самому себе я обязан присовокупить, что все это случилось вовсе не по моей вине! Я совершенно измучен и убит горем. Что я могу еще сказать?
Рассказ продолжает Элоиза Майклсон
(домоуправительница Блекуотер-Парка)
IМеня попросили изложить все, что мне известно о течении болезни мисс Голкомб и об обстоятельствах, при которых леди Глайд уехала из Блекуотер-Парка в Лондон.
Ко мне обратились с этой просьбой, ибо, как мне сказали, мои показания необходимы в интересах истины. Будучи вдовой священника англиканской церкви (вынужденная, к несчастью, идти в услужение), я всегда считала, что истина превыше всего. Только это и побуждает меня исполнить сию просьбу, чего я, не желая компрометировать себя в связи с этой горестной семейной историей, не решилась бы сделать ни по каким другим соображениям.
В то время я не вела никаких записей и потому не могу ручаться за точность, но, думаю, буду права, если скажу, что серьезная болезнь мисс Голкомб началась во второй половине июня. Час утреннего завтрака в Блекуотер-Парке был поздним. Завтрак подавали иногда даже в десять часов утра, никогда не раньше половины десятого. Мисс Голкомб обычно первая спускалась в столовую. В то утро, о котором я сейчас пишу, она все не приходила. После того как семья собралась за столом и прождала ее с четверть часа, за ней послали старшую горничную, — та выбежала из комнаты мисс Голкомб страшно перепуганная. Я встретилась с ней на лестнице и сразу же поспешила в спальню мисс Голкомб, чтобы посмотреть, в чем дело. Бедная леди была не в состоянии объяснить, что с ней. Она ходила по комнате с пером в руке и бредила, горя, как в лихорадке. У нее был страшнейший жар. Леди Глайд (я уже не служу у сэра Персиваля и потому будет вполне прилично, если я стану называть мою бывшую госпожу по имени, а не «миледи») первая прибежала к ней из своей спальни. Она так разволновалась и пришла в такое отчаяние, что была не в состоянии чем-либо помочь. Граф Фоско и его супруга, которые поднялись наверх, были, наоборот, чрезвычайно внимательны и всячески старались быть полезными. Миледи графиня помогла мне уложить мисс Голкомб в постель. Милорд граф остался в будуаре и послал меня за домашней аптечкой, чтобы, не теряя времени до приезда доктора, приготовить мисс Голкомб лекарство и примочки к голове. Примочки мы приложили, но заставить мисс Голкомб принять лекарство не могли. Сэр Персиваль взял на себя обязанность послать за доктором. Он отправил верхового за ближайшим врачом — мистером Доусоном из Ок-Лодж.
Не прошло и часа, как приехал мистер Доусон. Он был почтенным пожилым доктором, хорошо известным в округе, и мы очень взволновались, когда он заявил, что считает болезнь весьма серьезной.
Милорд граф любезно вступил в разговор с доктором и с полной откровенностью высказал свое мнение по поводу болезни мисс Голкомб. Мистер Доусон не слишком любезно осведомился, является ли совет графа советом доктора, и, узнав, что это совет человека, изучавшего медицину непрофессионально, возразил, что не привык советоваться с врачами-любителями. Граф с истинно христианской кротостью улыбнулся и удалился из комнаты. Прежде чем уйти, он предупредил меня, что, если будет нужен, его смогут найти в беседке на берегу озера. Зачем он отправился туда, я сказать не могу. Он ушел и пробыл в отсутствии до семи часов вечера, то есть до самого обеда. Возможно, он хотел подать пример и подчеркнуть, что в доме должна соблюдаться полнейшая тишина. Это было так в его характере! Он был так внимателен к другим!
Ночью мисс Голкомб было очень плохо. Жар то повышался, то падал, и к утру ей стало еще хуже. Так как под рукой не было никакой подходящей сиделки, миледи графиня и я поочередно дежурили у ее постели. Леди Глайд весьма безрассудно настаивала, что будет помогать нам. Но она была так нервна и хрупка, что не могла спокойно относиться к болезни мисс Голкомб. Своим отчаянием она только причиняла вред себе и не приносила никому никакой пользы. Не было на свете более кроткой и нежной леди, но она плакала, она отчаивалась и пугалась. Из-за этого она была совершенно непригодна к уходу за мисс Голкомб.
Утром сэр Персиваль и милорд граф приходили осведомиться о состоянии больной.
Сэр Персиваль (очевидно, из-за огорчения своей жены и болезни мисс Голкомб) выглядел очень обеспокоенным и взволнованным. Милорд граф, наоборот, держал себя с полным достоинством и спокойствием. В одной руке у него была соломенная шляпа, а в другой — книга, и он при мне сказал сэру Персивалю, что снова пойдет на озеро заниматься науками. «В доме должна быть тишина, — сказал он. — Мы не должны курить, пока мисс Голкомб болеет. Идите вашей дорогой, Персиваль, а я пойду своей. Когда я занимаюсь, я люблю быть один. До свиданья, миссис Майклсон».
