Томас Мор - Утопический роман XVI-XVII веков
В ответ он только улыбнулся, потом сказал:
— Когда мы хотим проникнуть в происхождение великого целого, нам поневоле приходится мириться с тремя-четырьмя нелепостями; поэтому разумнее всего избрать такой путь, который позволит нам поменьше спотыкаться. Первое препятствие, задерживающее нас, это вечность Вселенной; человеческий ум недостаточно силен, чтобы постигнуть вечность, и в то же время не в состоянии представить себе, что великая Вселенная, столь прекрасная, столь уравновешенная, могла возникнуть сама собою; поэтому люди прибегают к помощи Создателя. Но подобно человеку, который спрятался бы от дождя в реку, они, спасаясь от карлика, отдают себя на милость великана. Однако и это их не спасает, ибо вечность, которую они не признают за мирозданием, ибо не в силах ее постигнуть, они приписывают богу, словно он нуждается в таком подарке и словно легче представить себе вечность в отношении бога, чем в отношении Вселенной. Та нелепость или тот великан, о которых я говорил, и есть Творение, ибо скажите на милость, можно ли себе представить, чтобы из ничего было создано нечто? Увы, между «ничто» и хотя бы атомом такое бесконечное множество градаций, что и самому острому уму не проникнуть в них; чтобы выйти из необъяснимого лабиринта, надо допустить наличие наравне с богом вечной материи (а тогда нет надобности в понятии бога, поскольку мир мог бы возникнуть и без него). Но, возразите вы, даже если допустить наличие вечной материи, как же мог хаос сам собою организоваться? Что ж, сейчас я вам это объясню.
Нужно, милая моя скотинка, мысленно разделить каждое видимое крошечное тело на бесконечное множество невидимых, а затем представить себе, что бесконечная Вселенная и состоит из этих бесконечных атомов, — весьма прочных, весьма простых и в то же время нетленных, из коих одни — кубической формы, другие — параллелограммы, третьи — прямоугольные, а там — круглые, заостренные, пирамидальные, шестиугольные, овальные — и все действуют по-разному, соответственно своим очертаниям. В этом можно убедиться, поставив шар из слоновой кости на гладкую поверхность: при малейшем толчке он несколько минут будет безостановочно вертеться. Добавим к этому, что если бы шар был столь же безупречно кругл, как круглы атомы, о которых я говорю, а поверхность, на которой он помещается, была бы безупречно ровна, то шар так и не остановился бы. А если мастерство в силах придать тому или иному телу вечное движение, то почему же думать, что этого не может сделать природа? То же следует сказать и о прочих фигурах, из коих одна — квадрат — требует вечного покоя, другие — бокового движения, третьи — половинчатого, каково колебание, а круглое тело, коему от начала свойственно движение, соединяясь с пирамидой, образует, быть может, то, что мы именуем «огнем», ибо огонь не только без устали движется, но и легко все пронизывает и всюду проникает.
Огонь производит и другие действия в зависимости от величины и свойств углов, под которыми он сталкивается с другими формами, в том числе с круглой, — так, например, огонь перца иной, чем огонь сахара, огонь сахара иной, чем корицы, огонь последней отличается от огня гвоздики для маринада, а ее огонь — совершенно другой, чем в вязанке хвороста. Между тем огонь, будучи создателем отдельных частей и Вселенной как Целого, вырастил и сосредоточил в дубе множество форм, необходимых для того, чтобы образовалось это дерево. Но, скажете вы мне, как же могла случайность собрать в одно место все необходимое для образования дуба? Отвечаю: нет ничего удивительного в том, что расположенная соответствующим образом материя образовала дуб, куда удивительнее было бы, если бы расположенная так материя, не образовала его. Будь определенных форм немного меньше, получился бы вяз, или тополь, или ива, будь поменьше других — образовалась бы мимоза, устрица, червь, муха, лягушка, воробей, обезьяна, человек. Когда вы бросаете на стол три игральные кости и все они показывают по два, три, четыре или пять очков или две — по шесть, а третья — одно, то разве вы восклицаете: «Что за чудо! " Все три кости показали одно и то же количество очков, а сколько могло выпасть и других! Великое чудо! Вышли три очка два раза подряд. Великое чудо! Вышло два раза по шести, а третья кость легла шестеркой вниз! Уверен, что, будучи человеком умным, вы никогда так не воскликнете, ибо поскольку на костях имеется только определенное количество очков, то никак невозможно, чтобы какие-нибудь из них не вышли.
А вы еще удивляетесь, каким образом перемешанная волею случая материя могла сотворить человека, принимая во внимание, что для его образования требовалось так много различных элементов. Разве вы не знаете, что на пути создания человека материя миллион раз останавливалась, чтобы образовать то камень, то свинец, то коралл, то цветок, то комету, и именно потому, что для создания человека требовались одни элементы, а другие были не нужны? Поэтому не удивительно, что среди несметного множества веществ, беспрестанно видоизменяющихся и движущихся, столкнулись такие, какие требовались для создания тех немногих животных, растений и минералов, которые нам известны. Как нельзя удивляться тому, что из сотни ходов игральными костями окажется один, когда выкинется равное количество очков, так совершенно невозможно, чтобы из непрестанного движения не возникло что-либо, но это нечто всегда будет изумлять простофилю, которому будет невдомек, какой малости требовалось, чтобы оно не возникло никогда. Вот полноводная река вертит мельничные жернова и приводит в движение водяные часы, а маленький ручеек просто бежит, порою даже скрывшись в траве, но вы никак не скажете, что река умная, ибо она встретила на своем пути столь отменные сооружения. Ведь если бы мельница не оказалась в ее русле, она бы не мелила пшеницу; не повстречай река часы, они не указывали бы время, а если бы мельницу и часы повстречал ручеек, о котором я говорил, то он совершил бы те же чудеса. Так же обстоит дело и с огнем, который движется сам собою, ибо, найдя органы, способные к колебанию, необходимому, чтобы рассуждать, он и рассуждает; если он нашел органы, способные только чувствовать, он чувствует, если нашел только способные произрастать, то произрастает. А чтобы убедиться, что это именно так, пусть выколют человеку глаза, которые видят благодаря огню его души, и он перестанет видеть, как и наши водяные часы перестанут показывать время, если приостановят их движение.
Словом, эти первичные, неделимые атомы составляют круг, по которому без труда катятся труднейшие проблемы физики. Взять хотя бы механизм чувств, еще никем не разгаданный. Начнем со зрения, — оно самое непостижимое, поэтому заслуживает быть обсужденным в первую очередь.
Зрение возникает, думается мне, когда оболочки глаз, отверстия коих подобны отверстиям в стекле, выделяют огненную пыль, именуемую зрительными лучами, и когда эту пыль останавливает какое-либо непрозрачное тело, которое отражает ее обратно; пыль встречается с образом предмета, отражающего ее, а образ этот — не что иное, как бесчисленное множество крошечных телец, которые беспрестанно выделяются с поверхности, равной поверхности рассматриваемого предмета. Вы не преминете возразить, что стекло — тело твердое и очень плотное, каким же образом оно не только не отбрасывает другие маленькие тельца, а, наоборот, они пронизывают его. На это я отвечу, что поры в стекле высечены по той же форме, как и атомы огня, пронизывающие стекло, и что подобно тому, как сито для пшеницы непригодно для овса, а сито для овса непригодно для пшеницы, так и еловый ящик, хотя бы и очень тонкий и пропускающий звук, все же непроницаем для зрения, в то время как хрустальный сосуд, хоть и прозрачен и виден насквозь, все же непроницаем для пальца.
Тут я не удержался и прервал его.
— Один великий поэт и мыслитель нашего мира{300} тоже говорил об этих частицах, — сказал я, — а еще до него упоминал о них Эпикур, а до Эпикура — Демокрит; поэтому ваши слова ничуть не удивляют меня, но объясните, прошу вас, как на основе этих принципов толкуете вы нашу способность видеть себя в зеркале?
— Очень просто, — отвечал он. — Представьте себе, что огоньки из ваших глаз проникли сквозь зеркало и встретили за ним непрозрачное тело, которое отбросило их обратно; они следуют тем же путем и, встречая маленькие частицы, вышедшие из вашего глаза и шествующие по поверхности стекла, возвращают их глазам, а воображение — самая горячая способность нашей души — вбирает в себя тончайшие из них и создает себе образ в уменьшенном виде.
Так же нетрудно понять и механизм слуха; для краткости ограничимся звуками лютни, тронутой рукою музыканта.
Вы спросите, как получается, что я замечаю нечто, расположенное далеко от меня и вне поля моего зрения? Разве из ушей моих торчат губки и впитывают музыку, чтобы затем передать ее мне? А может быть, музыкант порождает у меня в голове другого, крошечного, лютника, которому приказано напевать, как эхо, те же мелодии? Нет. Чудо это происходит оттого, что задетая струна ударяет по тельцам, образующим воздух, и гонит воздух в мозг, нежно пронизывая его этими крохотными материальными частицами; если струна сильно натянута, звук получается громкий, ибо она гонит атомы с большей силой, а мозг, пронизанный ими, подает фантазии материал для создания соответствующей картины; если струна натянута слабо, то порою случается так, что наша память не успевает закончить картину, и тогда нам приходится повторить тот же звук, дабы материала, который доставляется памяти, — скажем, ритмом сарабанды, — было достаточно для завершения образа этой мелодии.
