Генри Филдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
Глава XII,
из которой добросердечный читатель узнает нечто такое, что не доставит ему большого удовольствия
Коробейник, как только услышал, что большой дом в приходе принадлежит леди Буби, пустился в расспросы и узнал, что она вдова сэра Томаса и что сэр Томас откупил Фанни ребенком трех-четырех лет у одной женщины-бродяги; и теперь, когда их скромная, но дружеская трапеза закончилась, он сказал Фанни, что, пожалуй, может сообщить ей, кто ее родители. Все сотрапезники и особенно сама Фанни встрепенулись при этих словах коробейника. Они напрягли все свое внимание, и он продолжал так:
– Хоть я теперь добываю свой хлеб таким скромным занятием, раньше я был джентльменом; так, по крайней мере, именовались лица моей профессии. Короче говоря, я был барабанщиком в Ирландском пехотном полку. Когда я занимал этот почетный пост, мне случилось сопровождать офицера нашего полка в Англию для вербовки новобранцев. По пути из Бристоля во Фрум (со времени упадка овцеводства сукнодельческие города поставляли в армию большое число рекрутов) мы нагнали на дороге женщину лет тридцати или около того, не очень красивую, но для солдата она была достаточно хороша. Когда мы с нею поравнялись, она приноровила к нам свой шаг и, разговорившись с нашими дамами (в отряде все, кроме меня, – то есть сержант, двое рядовых и еще один барабанщик, – имели при себе женщин), продолжала путешествие с нами вместе. Я, смекнув, что она может достаться на мою долю, подошел к ней, полюбезничал с ней на наш военный лад и быстро достиг успеха. Пройдя с милю, мы с ней поладили и жили с тех пор вместе, как муж и жена, до ее смертного часа.
– Полагаю, – говорит, перебивая его, Адамс, – вы поженились по лицензии: я не вижу, как могло бы осуществиться для вас церковное оглашение, коль скоро вы переходили непрестанно с места на место.
– Да, сэр, – сказал коробейник, – мы разрешили себе спать в одной постели без церковного оглашения.
– Что ж, – молвил пастор, – ex necessitate [232] допустима и лицензия; но, несомненно, несомненно, первый способ правильней и предпочтительней.
Коробейник продолжал так:
– Она вернулась со мною в наш полк и переходила вместе с нами с квартир на квартиры, пока наконец, когда мы стояли в Галловее, не схватила лихорадку, от которой и умерла. На смертном своем одре она призвала меня к себе, и, горько плача, сказала, что не может сойти в могилу, не открыв мне одной тайны, которая, по ее словам, была единственным грехом, тяжко лежавшим у нее на сердце. Она рассказала, что странствовала раньше с толпой цыган, занимавшихся кражей детей; что сама она только раз виновна была в таком преступлении; о нем сокрушалась она больше, чем о всех других своих грехах, так как этим она, быть может, причинила смерть родителям ребенка. «Потому что, – добавила она, – почти невозможно описать красоту малютки, которую я похитила, когда ей было года полтора. Мы продержали ее у себя без малого два года, и я потом сама продала ее за три гицеи сэру Томасу Буби в Сомерсетшире…» Ну, а вы знаете сами, многие ли в графстве носят это имя.
– Да, – говорит Адамс, – у нас есть несколько Буби, но те все сквайры, а баронета Буби среди живых сейчас нет ни одного; к тому же это так все точно сходится, что не остается места для сомнений; но вы забыли назвать нам родителей, у которых было похищено дитя.
– Их фамилия, – ответил коробейник, – Эндрус. Жили они в тридцати милях от сквайра; и покойница моя сказала, что я непременно смогу отыскать их по одному признаку: у них была еще одна дочка с очень странным именем – Памила или Памела; одни выговаривают так, другие иначе.
Фанни, изменившаяся в лице при упоминании имени «Эндрус», теперь лишилась чувств; Джозеф побледнел; бедный Дикки разревелся; пастор упал на колени, вознося благодарственную молитву за то, что открытие сделано было ранее, чем свершился страшный грех кровосмешения; а коробейник, недоумевая, гадал и не мог разгадать причину всего этого смятения, покуда ему не открыла ее наконец пасторская дочка, которая одна только оставалась безучастной (ее мать усердно хлопотала подле Фанни, растирая девушке виски): сказать по правде, Фанни была единственным существом на свете, которое дочка пастора не пожалела бы в таком положении, в каковом, невзирая на все свое сострадание, мы оставим ее на время и нанесем визит леди Буби.
Глава XIII
Возвращаясь к леди Буби, мы узнаем кое-что о страшной борьбе в ее груди между любовью и гордостью и о том, что произошло после нежданного открытия
Леди села со своими гостями обедать, но ничего не ела. Как только убрали со стола, она шепнула Памеле, что ей нездоровится, и попросила ее занять своего мужа и Дидаппера. Затем она поднялась в свою спальню, послала за Слипслоп и бросилась на постель в терзаниях бешенства, любви и отчаянья, не в силах сдерживать взрыв этих бурлящих страстей. Слипслоп подошла к ее кровати и спросила, как чувствует себя ее милость; но леди, вместо того чтобы открыть свои муки, как было ее намерение, пустилась в длинное восхваление красоты и добродетелей Джозефа Эндруса и под конец выразила сожаление, что столько нежности расточается понапрасну на такой презренный предмет, как Фанни! Слипслоп, отлично зная, чем унять ярость своей госпожи, принялась повторять (с преувеличением, если это мыслимо) все замечания миледи и в заключение воскликнула, как, мол, было бы хорошо, когда бы Джозеф был джентльменом и ей можно было бы увидеть свою госпожу в объятиях такого супруга. Тогда леди вскочила с кровати и, пройдясь два раза по комнате, промолвила с глубоким вздохом, что он, несомненно, осчастливил бы любую женщину.
– Ваша милость, – говорит на это Слипслоп, – были бы с ним счастливейшей женщиной на земле… Ну их совсем, обычаи и всякую такую чепуху! Не все ли равно, что скажут люди? Неужто я побоюсь скушать сладенькое, потому что люди могут назвать меня лакомкой? Надумай я выйти замуж за какого-нибудь мужчину, мне никто на свете не помешал бы. У вашей милости нет родителей, которые лезли бы со своей опекой наперекор вашим пассиям. К тому же он теперь принадлежит к семье вашей милости и такой же порядочный джентльмен, как всякий другой; и почему это женщина не может, как мужчина, делать что ей вздумается? Почему вашей милости не выйти замуж за брата, как ваш племянник женился на сестре? Будьте уверены, когда бы это было криминальным преступлением, я бы не стала склонять на него вашу милость.
– Но, дорогая Слипслоп, – ответила леди, – если бы даже я позволила себе уступить подобной слабости, на дороге стоит эта подлая Фанни, которую этот идиот… О, как я его ненавижу и презираю!
– Она-то? Эта безобразная жеманница? – вскричала Слипслоп. – Предоставьте ее мне… Ваша милость, вероятно, слышали, что Джозеф сцепился из-за нее с одним из слуг мистера Дидаппера? Так вот, его хозяин приказал им нынче вечером приволочь ее силой. И уж я позабочусь, чтоб у них в этом деле не было недостатка в помощниках. Я как раз разговаривала внизу с этим джентльменом, когда ваша милость послали за мной.
– Ступайте к нему, – говорит леди Буби, – ступайте сию же минуту: мистер Дидаппер, я думаю, недолго у нас прогостит. Сделайте все, что можете, потому что я твердо решила, что эта девчонка не войдет в нашу семью. Я, хоть мне и нездоровится, вернусь к гостям, но, когда ее уволокут, дайте мне тотчас знать.
Слипслоп ушла, а ее госпожа принялась осуждать собственное свое поведение следующими словами:
– Что я делаю? Как я дала этой страсти незаметно заползти в мою грудь? Давно ли я решаюсь задавать себе такой вопрос?… Выйти замуж за лакея! Безумие! Как мне после этого смотреть в глаза своим знакомым? Но я могу удалиться от них: удалиться с тем, в ком одном я полагаю больше счастья, чем может дать мне весь мир без него! Удалиться… чтобы непрестанно наслаждаться красотою, к созерцанию которой так тянется мое распаленное воображение; и утолять до предела каждую прихоть свою, каждое желание… О! И такою страстью горю я к лакею! Я презираю, ненавижу эту страсть!… Но почему? Разве он не благороден, не мил, не ласков?… Ласков – но к кому? К самой подлой девке, к твари, которая не стоит того, чтобы я о ней думала! Неужели же он… Да, он ее предпочитает мне. Будь они прокляты, его совершенства, и ничтожное, низкое сердце, которое обладает ими, которое могло подло снизойти до этой жалкой девчонки и неблагодарно отвергнуть все почести, какие я ему оказываю! И я способна любить это чудовище? Нет, я вырву его образ из своей груди, растопчу его, отшвырну его ногой. Я растерзаю перед своим взором эти жалкие прелести, которые презираю теперь, потому что не хочу я, чтобы ненавистная мне потаскушка наслаждалась теми совершенствами, которые я отвергаю! Да, хотя сама я презираю его, хотя я оттолкнула бы его, если бы он с мольбою упал к моим ногам, не должна другая вкусить то блаженство, которое я презрела… Почему я говорю «блаженство»? Для меня это было бы несчастьем: пожертвовать своей репутацией, добрым именем, положением в обществе ради утоления низменного и дурного желания… Как ненавистна мне эта мысль! Насколько же наслаждение, порождаемое мыслями о добродетели и рассудительности, изысканней, чем жалкая приятность, проистекающая из порока и безумия! Куда я позволила увлечь меня этой нечистой, сумасбродной страсти, когда пренебрегла помощью рассудка? Рассудка, который выставил теперь предо мною мои желания в их подлинном виде и тотчас помог мне изгнать их. Да, я благословляю небо и свою гордость! Теперь я вполне победила эту недостойную страсть; и даже не будь на ее пути никаких препятствий, моя гордость презрела бы все наслаждения, какие могли бы проистечь из столь низменной, столь жалкой, столь подлой…
