Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое
— Поди же к себе, ляг, слышишь! — уговаривала она, взяв его за руку.
— Не могу, — со слезами ответил он. — Мать велела мне дожидаться, когда велят запрягать!
— Плюнь! Пусть сами запрягают! Ты им не батрак!
— Не смею… мать разозлится… Ну, и жалкий я трус! Ничего-то я не смею!
Дитте пожала ему руку, показывая, что больше не сердится на него, и убежала.
Часов в одиннадцать Сине послала ее спать.
— Ты, должно быть, до смерти умаялась после такой пробежки, — сказала она. — И утром сегодня рано встала, отправляйся спать!
И, не слушая возражений, живо выпроводила Дитте из кухни.
Да, Дитте сильно устала, так устала, что едва с ног не валилась. С минуту еще постояла она в темных сенях. По двору бродил Карл… такой несчастный… Вот кто нуждался в ласковом слове. А что, если он пойдет за нею и присядет на край ее кровати, чтобы поговорить? Это иногда случалось, когда ему бывало особенно грустно и он искал утешения. Но Дитте слишком устала сегодня, чтобы разговаривать, — ей становилось плохо при одной мысли о том, что не удастся сразу заснуть. На этот раз в ней восторжествовал эгоизм. Она пожертвовала ближним ради себя самой, — тихонько прокралась в свою каморку.
Там она посидела немножко с закрытыми глазами на краю постели. Сильные впечатления пережитого дня боролись в ней с усталостью; она была так утомлена, что ее прямо качало… Наконец она сделала над собой усилие, в один миг сбросила платье и прыгнула в кровать. Как хорошо было улечься в прохладной постели и сразу уйти от всего, буквально утонуть в блаженном изнеможении. Обыкновенно стоило ей положить голову на подушку и начать думать о чем-нибудь хорошем, как она засыпала.
«О чем думаешь, то и снится», — говаривала бабушка.
И Дитте любила видеть хорошие сны и просыпаться с душой, полной смутных, сладких ощущений или грез, медленно таявших при дневном свете, как легкие клочья утреннего тумана. Последнее время ей часто грезился принц, который должен был отвезти ее ко двору своего отца, как пророчила ей бабушка в песенке пряхи. Днем никаких принцев не было — тем более для такой бедной девчонки, как Дитте. Ночью же принц являлся и просил у бабушки руки Дитте. То-то и чудесно, что сны возносят тебя к свету, к небесам, откуда можно смотреть вниз!
Без затруднений дело не обошлось, впрочем, и во сне: принцу показалось, что Дитте некрасива.
— Да, с виду она некрасива, — сказала бабушка, — потому что главная красота ее внутри — золотое сердце!..
— Золотое? — спросил принц, широко раскрывая глаза. — Покажите!
И бабушка, конечно же, показала ему сердце Дитте, говоря:
— Мы не очень любим показывать его, оно ведь может запылиться.
Принц остался доволен, — он-то знал цену золоту, — взял Дитте за руку и запел песенку бабушки:
Коль выплакала очи над люлькой сироты,—Раз-раз да стоп! Да раз-раз да стоп!На самом лучшем месте ее посадишь ты!Фаллерилле, фаллерилле, раз-раз-раз!
— Да ведь это про бабушку! — сказала Дитте с отчаянием и выпустила его руку. Ей надоела эта песня.
— Ничего не значит, — сказала бабушка и опять соединила их руки, — бери его. Придет и мой черед. Песня эта про нас обеих!..
Дитте открыла глаза в потемках и к радости своей почувствовала, что в ее руке действительно чья-то теплая рука. Кто-то сидел на краю ее постели и другою рукой нащупывал ее лицо.
— Это ты, Карл? — спросила она, ничуть не испуганная, но капельку разочарованная.
— Убрались, наконец… весь этот сброд! — сказал он. — Все перепились и ужасно скандалили. Не понимаю, как ты могла спать. Хотели дать мне на чай две кроны за то, что я запрягал им. Но мне не нужны их шальные деньги. Пусть лучше вернут их тем, кого надули, сказал я. Так они чуть не прибили меня.
— Ловко! — засмеялась Дитте. — Поделом им.
Но Карлу было не до смеха. Он сидел в темноте, держа ее руку, и молчал. Дитте чувствовала, что его одолевают печальные мысли.
— Ну, будет тебе думать об одном и том же! — сказала она. — От этого лучше не станет. Глупо так изводить себя.
— Она не вышла провожать их, — сказал он каким-то чужим, далеким голосом, словно и не слыхал ее слов. — Пожалуй, не могла двинуться с места.
— Почему же? — спросила Дитте с испугом.
— Да ведь она пьет наравне с ними. И, может быть, она…
Он опустил голову на грудь Дитте; его всего трясло.
Дитте обвила руками шею Карла, гладила его по голове и уговаривала, как малого ребенка:
— Ну полно же, полно! Будь молодцом! — А видя; что утешения ее не действуют, подвинулась и, дав ему местечко возле себя, прижала его голову к своей груди. — Ну, успокойся теперь, будь умником. И незачем тебе мучиться здесь, — взял да уехал от всего этого.
Ее детское сердце, переполненное состраданием, громко билось у самого уха Карла.
Мало-помалу она успокоила его. Они лежали и тихонько разговаривали, очень довольные друг другом. Потом на них напал смех оттого, что они оба спрятали головы под перину и шепчутся! Смех прогнал последние остатки грустного настроения Карла, и он принялся щекотать Дитте, — совсем расшалился.
— Не надо, а то я закричу, — серьезно сказала она и поцеловала его.
Он затих от ее поцелуя. Но вдруг обнял ее и горячо прижал к себе. Дитте отбивалась, по принуждена была уступить — он так крепко обнимал ее, а она вдруг как-то ослабела вся.
— Обижаешь ты меня, — сказала она и заплакала.
XII
ЛЕТО КОРОТКО
Дитте укрылась от дождя наверху, у полевой изгороди, оставив стадо пастись внизу, на луговине. Белесый туман скрывал от нее коров и овец, но она слышала, как они щиплют траву в зарослях, — в такую погоду они далеко не разбредались.
Шерсть на них была мокрешенька, и куст ежевики, под которым сидела Дитте, весь блестел от дождевых капель, как серебряный. Стоило бы ей шелохнуться, как ее обдало бы как дождем. Но ей и не хотелось вовсе шевелиться. Она сидела тихо-тихо, и ей хотелось стать еще тише, хотелось спрятаться, уйти в землю. На ресницах у нее тоже повисли капли, как те, что собирались на остром кончике листа, оттягивая его вниз.
Время от времени капли падали ей на щеку — то с листьев, то с ее собственных ресниц. Не легко было разобрать, которая откуда, да Дитте и не пыталась. Лишь когда капля попадала в рот, ясно становилось ее происхождение. Дитте сидела на бугре, на корточках, голые ноги выглядывали из-под юбки, между пальцами торчала зеленая трава, кожа на подошвах побелела и набухла от влаги. Прижав руки ко рту и закусив костяшки пальцев, она глядела вдаль, как окаменелая, пристально и неподвижно, даже не мигая.
Болотистая почва слегка заколебалась, послышались шаги по полю. Карл! На душе у нее стало немного легче, она огляделась, все как-то странно преломлялось у нее в глазах, налитых слезами, весь мир словно лежал в осколках. Она подняла голову и выжидательно поглядела на Карла. «Сейчас он меня обнимет и поцелует», — думала она, не меняя положения.
Но Карл тихо присел рядом с нею. Так сидели они некоторое время, глядя перед собою, затем его рука нащупала в траве ее руку.
— Ты на меня сердишься? — спросил он.
Она покачала головой и, глядя в сторону, ответила:
— Ты не виноват был, что чувствовал себя таким несчастным. — Губы ее дрожали.
Карл нагнулся над ней, но ему не удалось поймать ее взгляд.
— Я всю ночь молился, просил у господа бога отпустить мой грех, и верю, что он простит меня, — беззвучно проговорил он немного погодя.
— Да?
Дитте слышала его слова, но они как-то не дошли до ее сознания. Ей было совершенно все равно, как он там устроится с господом богом.
— Но если ты потребуешь, я готов сознаться братьям.
Она быстро повернулась к нему, жизнь и надежда вспыхнули на ее лице.
— Так ты думаешь, учитель приедет сюда?
Ему и она бы охотно призналась.
Нет, Карл говорил о «братьях» своей религиозной общины.
Ах, вот что! Ну, это он как знает сам, ее это не касается.
Еще немного погодя Карл встал и пошел, а Дитте осталась расстроенная, в смятении. Он не поцеловал ее, даже не пожал ей руку… а ведь они принадлежали друг другу… были злополучным образом связаны между собою грехом, — так ведь это называется. Она уже старалась найти в нем черты, за которые могла бы уважать его, — теперь ведь на него нельзя было смотреть только как на ребенка, нуждавшегося в ее утешении. Он овладел ею, и она чувствовала, что никогда не забудет этого; стало быть, необходимо открыть в нем что-нибудь достойное удивления, восхищения, чтобы примириться с этим; необходимо полюбить его, чтобы случившееся приобрело хоть какой-нибудь смысл. И вот он ушел, как будто между ними ничего не было, — ничего, кроме чего-то постыдного, досадного. Дитте с недоумением глядела ему вслед.
