Ромен Гари - Корни Неба
– У меня нет ни малейшей надежды устроить серьезные беспорядки при теперешнем положении вещей. И тем более взбунтовать племена: они, увы, вовсе не готовы пойти за мной, из-за того первобытного состояния, в каком их держат вожди, царьки и колдуны, при попустительстве властей, заинтересованных, как вы знаете, в сохранении «обычаев». В настоящее время и в местных масштабах я ограничусь выжидательной тактикой. Надо, чтобы люди знали, что движение существует, – если еще и не массовое, то по крайней мере с руководством, способным себя показать. А в остальном, скажу вам с откровенно, мне важнее всего привлечь на свою сторону общественное мнение за пределами Африки, мнение тех, кто склонен к нам прислушиваться. Надо покончить с мифом о слонах, время громких скандалов миновало. Я хочу, чтобы мой голос был услышан, несмотря на все старания его заглушить. Остальное придет потом. А кроме того… Кеньятта в тюрьме, Н’Крума вышел оттуда только для того, чтобы взять власть… Чего же удивляться, что организаторы конференции колониальных народов, которая еще неизвестно когда состоится в Бандунге, не сочли нужным меня пригласить? Тюрьмы сегодня – это приемные министерств… Для того что я задумал, двадцати человек хватит с избытком…
Филдс кивком подтвердил, что понял, однако явно почувствовал себя неловко от такой откровенности, а может и был слегка шокирован, хотя и не имел привычки проявлять свои эмоции, когда занимался делом. Лицо Вайтари приняло страдальческое выражение, и Филдс догадался, что наконец-то будет затронута самая суть вопроса.
– Я вас, видно, неприятно поражаю, – сказал Вайтари грустно, – и вы, наверное, думаете, что я хочу сыграть негритянского Макиавелли, но попробуйте стать на место вполне развитого негра и – почему бы в этом не признаться? – человека, сознающего свои внутренние силы и возможности в стране, которая находится еще вот где…
Он рукой показал на слоновью тушу, лежавшую в воде метрах в двадцати от того места, где они стояли; два голых негра, вспоров слону брюхо, крепкими зубами рвали внутренности…
– Я видел, как вы схватились за фотоаппарат… Но для нас это повседневное зрелище…
Он на миг замер с вытянутой рукой, а потом повернулся спиной к Филдсу и медленно, с достоинством пошел прочь – и грусть на его лице придавала его фигуре изысканное благородство.
Немного погодя Вайтари вернулся к этой теме. Хабиб приказал своим людям прекратить стрельбу, чтобы дать животным спокойно провести ночь: быть может, они возвратятся к озеру.
Филдс сидел на песке у самой воды, дыша с осторожностью, чтобы поменьше болели сломанные ребра. Он был скорее хрупкого сложения и не очень вынослив от природы, но в работе иногда проявлял редкую физическую стойкость, правда, лишь при нервном напряжении, обретая тогда нечто вроде «второго дыхания», которое появлялось, как только ему попадался хороший сюжет. Этот таинственный источник энергии полностью иссякал в повседневной жизни, – Филдс задыхался, карабкаясь к себе на пятый этаж в квартиру на пляс-де-Дофин, которая позволяла быть на посту круглые сутки. Весь сегодняшний день он пробегал по отмели и по воде с аппаратом и сумкой, боясь с ними расстаться. У него осталась всего половина неотснятого ролика. Он чувствовал приближение жестокого нервного кризиса, который наверняка уложит его в постель. В такие минуты он больше всего нуждался в спиртном и пачке сигарет, и в тот же миг начинал ощущать потребность в женском присутствии. (К тому же даме полагалось быть красивой.) На озере становилось свежо, почти холодно, и резкая перемена температуры, холод после палящего зноя, лишала репортера последних сил. Он, понурясь, сидел на песке, а всякий раз, когда поднимал голову, видел небо другого цвета, голубизна сменилась желтизной, потом небосвод стал фиолетовым и наконец растворился во мгле, напомнившей Филдсу Мексиканский залив, где вокруг лодки светился молочно-белый планктон. Он смутно припоминал, почему оказался в лодке посреди Мексиканского залива; кажется, поехал снять серию цветных фотографий морского пейзажа для журнала, неустанно выпускавшего специальные номера о земле, небе, море, животных и людях. О нем говорили, что в один прекрасный день он выпустит специальный номер о Боге с цветными иллюстрациями. Филдс старался не слушать наполнявшего ночь воя раненых, издыхающих животных.
Последний снимок он сделал с кучи слоновьих бивней, которые деревенские негры по одному перетаскивали к стоявшим в семи километрах отсюда грузовикам. Корни бивней были еще в крови. (Их Филдс снял напоследок на цветную пленку.) В общем, зрелище ничем не отличалось от того, что происходит во всем мире на бойнях; то, что здесь вместо быков слоны, ничего по существу не меняло. Быть может, от усталости мысли Филдса приняли то направление, которое он считал «бесплодным». Одним из первых впечатлений детства была улыбка матери, так и сверкавшая золотом множества коронок, завораживая своим блеском ребенка. Стоило Филдсу пасть духом, как к нему возвращалось это воспоминание, а сразу вслед за ним перед мысленным взором возникали груды золотых зубов и коронок, «извлеченных» нацистами у жертв газовых камер и печей крематория. Он часами разглядывал фотографии, которые в ту пору печатались в газетах, отыскивая улыбку своей матери.
Вот о чем он думал, когда увидел какую-то фигуру, приближавшуюся к нему в сияющей ночной голубизне. Это оказался Вайтари. Они обменялись несколькими словами. Филдс сказал, мол, какое поразительное разнообразие шумов доносится с озера, особенно интригует глухой, почти непрерывный треск, что поднимается над болотом. Вайтари объяснил, что этот шум производят рыбы, пытаясь перебраться с высохшего дна болота поближе к озеру.
Иногда их можно обнаружить в десятках километрах от всякой воды, а они все продолжают подпрыгивать на своих хвостовых плавниках.
– Какая удивительная страна! – воскликнул Филдс.
Вайтари помолчал.
– Да. Но пора со всем этим кончать. Расстаться с предысторией… Знаете, что я испытываю, когда вижу по краям наших немногочисленных дорог эти стада, которые одни только и влекут сюда ваших туристов? Стыд. Стыд, потому что знаю, что «красота» соседствует с голыми задами негров, с оспой, жизнью на деревьях, суевериями и диким невежеством. Каждый лев, каждый слон на свободе означает, что мы по-прежнему вынуждены терпеть нашу дикость, примитивность и высокомерную улыбку «технически грамотных» белых, которые похлопывают африканцев по плечу. «Сами видите, старина, что без нас вам пока не обойтись…»
Но мы хотим стать развивающимся континентом, а не сидеть на корточках возле фетишей, будучи современниками доисторических слонов и львов, которые все еще приходят пожирать наших детей в деревнях. Джунгли для нас – нечисть, от которой надо избавиться. Я без всякого зазрения совести убиваю зверей, которых вы считаете « великолепными созданиями», они чересчур наглядно напоминают нам о том, кем мы до сих пор продолжаем быть. Для Африки тот день, в который она отметит исчезновение последних диких зверей, будет великим праздником. Мы сохраним несколько особей в зоопарках, чтобы наши внуки знали, каково было прошлое, и смогли гордиться пройденным путем. Надо, чтобы Африку перестали воспринимать как некое место, где еще сохранились чудеса и где туземцам для полного счастья нужны только бананы, половые органы и кокосовые орехи… Я воспитывался во Франции, в самой цивилизованной стране мира, и многие годы заседал во французском парламенте.
Можете вообразить, как мне здесь одиноко?
Голос его задрожал и он взмахом руки обвел сияющую звездами ночь.
– Мне и некоторым другим. Африка не пробудится, пока не перестанет быть для остального мира зоологическим садом… Тогда сюда будут приезжать не для того, чтобы смотреть наших негритянок с подносами на голове, а на наши города и наши природные богатства, которые мы наконец-то используем для себя самих. Пока будут болтать о наших «бескрайних просторах» и нашем народе «охотников, земледельцев и воинов», мы будем целиком в вашей власти или, что еще хуже – слепо за кем-то следовать. Америка вышла из небытия с исчезновением буйволов и бизонов; пока волки бежали по степи за русскими санями, мужик подыхал в грязи и невежестве, а в тот день, когда в Африке не останется ни львов, ни слонов, их место займет народ-хозяин своей судьбы. Для нашей молодежи, для нашей элиты – а ее капля в море – стада диких зверей на свободе суть мера той отсталости, которую надо преодолеть…
Мы готовы к преодолению этой отсталости не только ценой гибели слонов, но и ценой своей собственной жизни…
Несмотря на усталость, на боль в левом боку и общее отупение, Филдс понимал, с каким жаром его пытается склонить на свою сторону бывший депутат от Сионвилля. Репортера часто старались в чем-то убедить, но никогда еще не делали этого с таким пылом, с такой глухой яростью, таким голосом, волнующим своей мужественной красотой. Надо сказать, Филдса смущало некое недоразумение, которое он пытался рассеять.
