Александр Минчин - Факультет патологии
– Я очень тронут, Наташа, весьма приятна такая предупредительность, – но это очень доро…
– Папа, успокойся, – возвращаюсь в реальность я. – Не это важно.
– Ну, хорошо, спасибо большое, Наташа, это королевский подарок, мне его десять лет пить, и то не кончится. И я, надеюсь, имею повод поцеловать вас еще раз по этому случаю. – Она сама целует его в щеку и почему-то задерживается чуть дольше обычного. Или положенного. (А кто знает, сколько положено?) Я не знаю, что ей показалось, или почудилось, или ей подумалось. То ли потому, что это мой папа, то ли показалось, что ее.
Шампанское разлито, и встает наш папа:
– Ну, прежде всего, вне сомнения, я хочу выпить за Наташу, Наташеньку, позвольте так сказать, и ее поздравить с успешным окончанием института и получением образования. А мне – еще два года мучиться!
Когда он смотрит на меня, мы все смеемся.
– Большое спасибо, – говорит она. Мы пьем. Потом они едят, а я наливаю опять.
– Мам, скажи что-нибудь.
– Сыночек, я рада, что у тебя сдана сессия и закончились экзамены, хотя для тебя, я знаю, это не важно и незначительно.
– Педагог! – вставляет отец.
– Мне очень нравится Наташа, она очень необыкновенная девочка и необычайно изящная, я не знаю, как сложатся ваши отношения, но в любом случае я буду рада, если будет рада она, я желаю ей счастья, она заслужила его. – Я пью до дна, они, кажется, обнимаются.
И наливаю снова.
– Наташ, скажи что-нибудь, – говорю я. Она встает, и наступает тишина.
– Саша, – говорит она, – я люблю тебя. Мы наклоняемся и целуемся. (Прямо на глазах у родителей.) Потом наступает как бы разрядка. И папа просит, мягко, столько не пить меня, а если и пить, то закусывать. Он педагог, воспитывает все время. Я киваю, но мне хочется этого: напиться, упить свое тело и выключить сознание, чтобы не было его, лета, конца института, ее июля – и она уезжала. (Но я дурной и «сильный», я не скажу этого никогда.) Я не ем даже маминого любимого салата – разлукой закушу, думаю я, – но мама не обращает, впервые, внимания на меня и говорит с Наташей. Хорошее название: «вторая потерянная Наташа». Для чего-нибудь.
– А где же ваше кольцо, Наташа, – шутит папа, – или мой чеченец-джигит не разрешает вам его надевать?
– Зачем, я вроде как опять, невенчанная. – И она улыбается никому, чему-то про себя.
И тут мой папа, по-моему, подает эту идею:
– Саша, а почему б тебе не поехать на море и не взять с собой Наташу. А то возишь всегда б… – он прерывается, это его коронная шутка, и поправляется: – черт-те кого. Хоть бы раз поехал с хорошей девочкой, с нормальной, как Наташа. Но скажи, другое дело, нормальная с тобой не поедет.
– Я не знаю, – отвечает она моему папе, не глядя на меня, – я… уже оформила, оформлена… в общем, это зависит от посольства.
Я вздрагиваю от этого слова, как ушибленный.
– Вот-вот, что я говорил, – не понимает папа, – нормальная с тобой не поедет…
Все смеются, кроме меня и Наташи. Остается только двое: мама и папа. Значит, смеются они. Но после того, как она все сказала, они совсем по-другому относятся к ней, сразу же что-то уважительное появилось, как почтение, – такое, чего раньше не было. Их потрясла, может, ее смелость, они все-таки люди старого уклада.
Она больше чем смела, думаю я, и я ценю ее за это.
– Ну, это вам решать, молодые, а я бы даже дал Саше вместо трех обычных рублей в день на питание, пять! – но это с учетом вас, Наташа.
Я смеюсь.
– Сколько ты сказал, пять?! – Я смеюсь, чуть ли не надрываясь, и не могу остановиться, но это чисто нервное у меня, так мне кажется.
Она глядит долго и больно на меня, я успокаиваюсь – нельзя так распускаться. Я все понимаю, я умный мальчик, я умненький, но я не могу с собой справиться.
Остаток вечера мы проводим чудесно… за чаем, конфетами, «Наполеоном»-тортом и вкусными вареньями.
– Все недоволен, – говорит папа, – смотри, какая сладкая жизнь у тебя.
Я не хочу, чтобы в эту ночь она оставалась у меня.
В понедельник она появляется в моей комнате, открывает свою изящную сумку, которая мне всегда нравилась, и достает что-то белое.
– Что это? – безразлично спрашиваю я.
– Билеты до Адлера, мы вылетаем послезавтра, на раньше я не смогла и, может, тебе нужно собраться. А там – в любую сторону побережья, куда ты скажешь.
Я не спрашиваю на сколько, хотя бы на два дня только, чтобы она была моя, никому, ничья…
Я взношу ее вверх на руках, и мы падаем в объятия друг друга.
– Я не смогу без тебя, – последнее, что шепчет перед тем мне она.
Деньги – главное в нашей жизни. На следующий день я появляюсь в доме Маши. Маша достаточно удивлена.
– Что это с тобой, красивый, вещи решил покупать, что ли, или свои продавать принес? Или Ирка двери не открыла, опять с Юстиновым гавкается?
– Маша, у меня мало времени, короче, слушай. Я тебе даю, достаю, дарю – как хочешь – пятнадцать пачек «Овулена».
– А я? – (Умная девочка. Но с ней по-другому нельзя.) – Двести рублей, и я выплачиваю их в четы-ре раза до января.
– Всего лишь, Ланин, да ты золотой человек, проси больше, я тебе дам.
– Нет, от тебя не надо.
– Какие мы гордые, на. – Она вынимает из полочного ящика старинного комода две бумажки. – А когда таблетки? Когда-то?
Я протягиваю ей толстый пакет. Держал в руке, не показывая.
– Спасибо! Ты смотри, молодец, а то все накалывают, все, а Куркова – одна. Сколько я тебе должна за это?
– Нисколько, это подарок для тебя, я все равно собирался… мне тебя жалко.
– Ну, спасибо, ты не такое говно, как я, – это ее любимое слово, – а все остальные г…о, еще хуже, чем я.
Я выхожу из Машкиного дома. Я не хочу это делать, но делаю и звоню.
– Яша?
– Да, Сашенька, рад слышать твой голос. Чем занимаешься?
– Как ты узнал меня?
– Потому что ты не звонишь никогда! Я слышал о твоей истории с Храпицкой, но ты все равно – молодец. Сдал и ладно.
– Да, спасибо. Не в этом дело. Яша, ты сказал, что… когда мне что-то нужно будет, мне очень неудобно…
– Что, Саша, скажи, что? Деньги?
– Да, – выдыхаю я, ненавижу просить.
– Пожалуйста, в любое время, скажи сколько.
– Полтысячи, – говорю я, мне почему-то неудобно было больше, и это, я думаю, ненормальная сумма.
– Конечно, хоть сейчас, куда привезти, – я подвезу.
– Ну, что ты, что ты, – я не знал, что он такой, – я сам подъеду.
– О чем ты говоришь, Саш, я все равно в центр еду, говори, где тебе удобно. – Он даже не спрашивает меня, на сколько.
– Мне всего на два месяца, я отдам в сентябре.
– Хоть на два года, до конца института, хоть вообще не отдавай, какая разница, это ж пустяки. Где тебе удобно?
Мы встречаемся у телеграфа, он отдает мне набитый конверт. Я благодарю его, чуть ли не кланяясь…
В последний вечер этот, я сплю дома, папа дает мне какие-то бумажки плюс летняя стипендия, опять стипендия…
Я еду за ней на такси, она уже собрана и ждет меня. До того я пересчитываю деньги: у меня набирается тысяча, я хочу, чтобы это ей запомнилось и осталось навсегда.
Мы летим в самолете, и я боюсь. Я всегда боялся самолетов, единственных, они так часто бьются. А это глупо, думаю я, дожить до двадцати одного года, сдать сессию и разбиться. Она успокаивает меня, целуя, а я делаю вид, что мне не страшно, совсем. И молю проклятого бога, чтобы он не трогал нашего самолета, а если и трогал, то чтобы быстро. Надо срочно отвлечься.
– Наташ, – говорю я, – зачем тебе нужно было на пятерки все сдавать и так стараться?
– Для родителей. Показать, что не зря училась и не самое худшее они вырастили из меня, что не зря воспитывали. Ну, совсем как твой папа!
– Ты поэтому поцеловала его чуть дольше обычного?
Она вскидывает удивленно глаза:
– Я всегда поражалась твоей наблюдательности. Но сейчас она изумляет меня.
Я доволен и на минуты забываю о разбивающемся самолете. Не думая. – А как они узнают?
– Через тетю. Я уже передала, сделала копию, копии. Мы, может, увидим ее и встретимся.
– Ты волнуешься, что летишь на море? В свои края, где родилась, выросла, – все родное.
– Не совсем, Сашенька. Если б летела в свой дом, который и был всем – и родиной, и морем, и краем, то – да. А так…
Я смотрю на нее и не знаю, чего больше в моих чувствах. Но я не люблю в них разбираться. (Или ковыряться; возможно, после того – да, но не во время.) Мы прилетаем и не разбиваемся.
А то было бы обидно… По многим причинам, сессия сдана…
Нам сразу предлагают снять много мест, но одна старуха умнее всех и говорит, что ей будет достаточно одного моего паспорта, даже если моя девушка забыла свой. И кто-то еще забыл поставить в этот паспорт печать, что эта девушка моя.
И едем на море. Мы селимся под Гантиади у какой-то старухи. (В маленьком домике, белом, отдельно.) Все то, что было там, было прекрасно, и останется в памяти моей навсегда, даже когда памяти не будет. Даже когда два раза она не давала мне драться – к ней кто-то приставал, цеплялся – и объясняла с улыбкой, что у меня был перелом носа и мне еще два года этим нельзя заниматься. Даже это мне в ней нравилось, хотя я ненавидел, когда женщины вмешивались в эти дела или, еще хуже, висли на шее. Сковывая действия. Или когда она ездила специально в Адлер, чтобы купить мне пляжные тапочки, которые я обожал, даже не разбудив меня. Узнав, что они там продаются. Их нигде невозможно было купить. Или поздним вечером в летнем кино согревала меня телом, прижимаясь. Не думая совсем о себе. Все это, – и тысячи другого.
